Эпсли Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие

Ночь мы стояли на якоре, а в четверг утром отправились дальше. Из юго-восточных пассатов мы почти сразу вышли, и пока что ветры мало нам благоприятствуют – направление их переменное между пассатами и западными ветрами. До нашей цели еще 4000 километров. Поэтому лейтенант Эванс решил держать курс прямо на Саймонстаун без захода на другие острова. Жаль, конечно, но, может, это и к лучшему, ведь у нас уже зима, и в это время года в районе островов Тристан-да-Кунья штормит сильнее всего. Я жду не дождусь Кейптауна, так хочется получить письмо, узнать, как вы там. Если не считать отсутствия вестей со стороны, жизнь на корабле как нельзя лучше. Мне она по душе, я радуюсь каждому дню пребывания здесь. Время летит быстро, как нигде, вам оно, наверное, кажется вечностью, нам же представляется стремительным ветром – так не похожи наши дни на те две недели, что я плыл домой из Индии».[28]

После возвращения плашкоута мы покинули Южный Тринидад. Зоологи занялись тем, что старались по возможности спасти шкурки добытых на острове птиц. Всю ночь препарировали они тушки. Если учесть, что те пролежали целые сутки, и не где-нибудь, а в тропиках, пропитались морской водой, когда же лодка перевернулась, просто плавали по морю, то результат был лучше, чем можно было ожидать. Но яйца и многое другое пропало. Поскольку, по нашим наблюдениям, черногрудый и белогрудый буревестники летают вместе и гнездятся смешанными парами, логично предположить, что прежняя классификация, относившая их к двум различным видам, нуждается в пересмотре.

Вскоре после ухода с Южного Тринидада мы впервые испытали сильную бортовую качку, оценили волнение в 8 баллов и впервые поняли, что «Терра-Нова» по своим мореходным качествам превосходит многие суда. Затем мы выдержали сильную волну в левый борт и вступили в море зеленого цвета.

Вот что Боуэрс писал домой:

«7 августа, воскресенье.

Теперь уже нет никакой надежды на то, что зайдем на острова Тристан-да-Кунья. Наконец-то мы идем на всех парусах, подгоняемые сильными западными ветрами[29], а накатывающие с юга валы вздымают корабль, как пробку, на свои гребни. Мы пережили сильный шторм и довольно бурное волнение, но теперь это все позади, хотя еще дует умеренный ветер и нас сопровождают стаи альбатросов, капских буревестников, капских голубков и других птиц. Они будут следовать за нами до самого дальнего Юга. Уилсон считает, что, так как на сороковых широтах преобладают западные ветры, эти птицы просто описывают вокруг света круг за кругом – через мыс Горн, Новую Зеландию и мыс Доброй Надежды. Нам представилась прекрасная возможность испытать судно в действии, так как мы сначала попали в штиль при качке на зыби до 35°, а затем – в сильный шторм при высокой волне. В обоих случаях оно вело себя хорошо, даже сверх ожиданий, по-моему, лучшего суденышка не сыскать. В отличие от «Лох-Торридона», который в непогоду всегда зачерпывал воду, наш корабль сух, как пробка, даже при большом волнении он не наполняется водой. Конечно, всякое деревянное судно уже само по себе обладает определенной плавучестью, и в этом наше не составляет исключения. Исключением являются его общие мореходные качества – а может, и скорость движения, – и с этой точки зрения более надежного, более крепкого корабля нет и не было на свете. Погода сейчас стоит прохладная, некоторые даже считают ее холодной. Я же пока прекрасно обхожусь хлопчатобумажной рубашкой и летними форменными брюками, хотя многие надели уже вещи из шотландской шерсти. Они есть почти у всех. И все похожи, хорошо, что ты мои пометила. У меня, как и у всех, достаточно личных вещей, может, даже больше, чем у остальных, а так как я к тому же сам по себе генератор тепла, то мне не страшен никакой холод. Кстати, Эванс и Уилсон очень хотят включить меня в западную партию, а Кемпбелл – в восточную, с ним вместе. Я не просился на берег, но мне нравится все, я готов выполнять любую работу. На самом деле всюду так интересно, что мне хочется быть сразу в трех местах – в восточной партии, западной и на корабле».

Восточным курсом

– Без десяти четыре, сэр! – произносит матрос в плаще, с которого капает вода. Вахтенный офицер, а в иных случаях так называемый снотти,[30] пробуждается настолько, что в состоянии поинтересоваться:

– Ну как там?

– По нулям,[31] сэр, – и матрос выходит.

Разбуженный, все еще в полудреме, занимает более устойчивое положение на койке размером 180 сантиметров на 60 – это все его личные владения на корабле, – и среди грохота двигателей, звука винта и шума перекатывающихся плохо закрепленных предметов старается собраться с мыслями и понять, как лучше слезть с койки и не упасть и где искать свои сапоги и плащ. Если он спит в детской, что вполне реально, решить эту задачу не так просто, как кажется: в этой каюте, рассчитанной, если верить уведомлению на одной из балок, на четверых, помещаются шестеро ученых, или псевдоученых, и сверх того пианола. Они самые молодые из участников экспедиции, потому-то каюту и называют детской.

К сожалению, через детскую ведет проход из кают-компании в машинное отделение. От последнего ее отделяет лишь деревянная дверь, обладающая отвратительным свойством открываться и закрываться в такт качке корабля и под действием веса висящих на ней плащей, и поэтому в соответствии с накатом волн шум двигателей слышится то яснее, то глуше.

Если, однако, речь идет о вахтенном офицере, то задача упрощается, ибо он живет в меньшей каюте дальше по корме и делит ее всего с одним соседом.

Палубные швы проделали уже не одно путешествие и, кроме того, деформируются под тяжестью шлюпбалок и рубки, находящихся на полуюте, поэтому в непогоду с этой части палубы, всегда заливаемой волнами, вода просачивается вниз, то есть на верхние койки в наших каютах. Чтобы как можно меньше влаги попадало в койку, каждый изобретает и тщательно оберегает целую систему желобов, по которым вода, минуя наши головы, стекает на пол.

Так что полусонный офицер или ученый, если ему повезло, при пробуждении ступает в лужу на полу, а не вылезает из лужи в своей койке. Он нащупывает руками сапоги, напяливает плащ, клянет на чем свет стоит тесемки зюйдвестки, которые, не желая туго стягиваться вокруг шей, рвутся, и через открытую дверь пробирается в кают-компанию. Еще совсем темно – ведь солнце взойдет только через полтора часа, но в слабом свете раскачивающейся на весу керосиновой лампы его глазам предстает безрадостная картина раннего утра, особенно отвратительная, если его укачивает.

Скорее всего за ночь не одна волна частично просочилась вниз, и при каждом движении корабля с борта на борт по кают-компании проносится небольшой ручеек. Белая клеенка сползла со стола, вместе с ней по полу перекатываются грязные чашки из-под какао, пепельницы и другие предметы. Алюминиевые кружки, тарелки и кастрюли в буфетной кают-компании ударяются друг о друга с омерзительным перезвоном.

А винт непрестанно выводит свою песню: бух-бух-бух – пауза, бух-бух-бух – пауза, бух-бух-бух.

Выждав подходящий момент, вахтенный скользит по мокрому линолеуму к правому борту, откуда через штурманскую рубку на палубу ведет трап. Он бросает мимоходом взгляд на барограф в штурманской рубке, изо всех сил налегши на дверь, приоткрывает ее настолько, чтобы протиснуться в щель, и вырывается во мрак.

Ветер свистит в снастях, на палубе вода. Трудно сказать, идет ли дождь – что он в сравнении с брызгами, вздымаемыми ветром. Поднимаясь на капитанский мостик, не очень высокий, вахтенный старается разглядеть, какой стоит парус, и по возможности определить силу ветра.

Кемпбелл – он и есть офицер утренней вахты (с 4-х до 8-ми) – беседует с Боуэрсом, которого он сменяет. Узнает курс, последние показания патентованного лага Шероба, волочащегося за кормой, сведения о ветре – усиливается он, утихает или дует порывами и как действует на паруса и корабль. «Если идти как сейчас – все в порядке, а стоит только увеличить скорость, как судно начинает сотрясаться. Да, кстати, поднимите Пенелопу в 4.30…» Снотти Боуэрса – а это Отс – отпускает соленые шуточки, какими ни один настоящий мидшипмен не решился бы потчевать лейтенанта, и они оба уходят вниз. Снотти Кемпбелла, то есть я, появляется пять минут спустя, старательно делая вид, будто его задержало важное дело, а не койка. Тем временем офицер проводит перекличку и докладывает, что все на месте.

– Как насчет какао? – спрашивает Кемпбелл. Какао весьма полезная вещь в утреннюю вахту, и Гран, который до меня был у Кемпбелла снотти, говорил на своем пока что ломаном английском, как он рад тому, что я занял его место, потому что ему не нравится «быть жокеем» (он хотел сказать «лакеем»).