Мартин Гилберт - Черчилль. Биография
«Это великая страна, дорогой Джек, – написал Черчилль брату на пятый день пребывания в Нью-Йорке. – Не милая и не романтичная, но великая и прагматичная. Здесь, похоже, не существует такого понятия, как традиции. Все в высшей степени подчинено практичности и оценивается только с этой точки зрения. На заседании суда судья обсуждал с нами доказательства вины, аргументируя их примитивно: «Это само собой разумеется». Он старался быть только приятным собеседником, в то время как несчастный обвиняемый сражался за свою жизнь. Здесь нет ни мантий, ни париков, ни судебных приставов в форме. Ничего, кроме группы людей в черных пиджаках или твидовых костюмах – судья, подсудимый, жюри, адвокат и охранники. Но тем не менее они ухитряются вынести приговор и повесить человека, а это, так или иначе, великая вещь».
Во время этого краткого визита многое поражало Черчилля. Сущность американской журналистики в письме к брату он определил как «вульгарность, лишенная правды». Но постарался быть объективным: «Видишь ли, я думаю, что вульгарность – признак силы. Американцы – великий, грубый, сильный, молодой народ, похожий на резвого здорового ребенка среди слабых, но хорошо воспитанных леди и джентльменов. Представь себе американский народ как энергичного, дурно воспитанного юношу, который попирает все твои чувства, не испытывает почтения ни к возрасту, ни к традициям, но действует из лучших побуждений с энергией, которой старые нации могут лишь позавидовать».
После недели в Нью-Йорке Черчилль и Барнс поездом отправились во Флориду. Принимавший их Бурк Кокрэн предоставил им двухместное купе. В результате тридцатишестичасовое путешествие на юг оказалось, как сообщил он матери, «менее тягостным, чем могло быть в обычном купе». В Ки-Уэсте они пересели на пароход до Гаваны, где британский генеральный консул представил их испанскому военному губернатору, который, в свою очередь, телеграфировал об их прибытии главнокомандующему испанскими войсками.
21 ноября Черчилль и Барнс на поезде уехали из Гаваны, чтобы присоединиться к действующим испанским частям. «Нам сопутствовала почти необъяснимая удача, – рассказывал Черчилль матери. – Мы пропустили два поезда, которые буквально через полчаса разгромили повстанцы. Мы приехали в город, в котором были распространены всевозможные заразные заболевания. Наконец, если бы я совершенно случайно, без какой-либо причины не отошел буквально на полметра в сторону, я наверняка был бы убит. Так что, как видишь, дорогая мама, добрый ангел-хранитель не оставляет меня».
Пять корреспонденций Черчилля в Daily Graphic были озаглавлены «Письма с фронта» и подписаны инициалами «WSC». В первом письме, написанном еще по дороге на фронт, он писал: «Нет сомнения, что кубинские инсургенты пользуются симпатией всего населения и, соответственно, обладают постоянными и точными разведданными. С другой стороны, Испания решительно настроена подавить их, и тысячами поставляет свежие силы. Чем это закончится, трудно сказать, но кто бы ни победил и к каким бы результатам это ни привело, весь народ безусловно терпит страдания и невзгоды».
23 ноября Черчилль оказался в центре острова. «Чем больше я наблюдаю Кубу, – писал он в этот же день, – тем больше ощущаю, что требование независимости является общенациональным и единодушным. Силы повстанцев состоят из лучших представителей островитян, хотя могут без малейшего искажения истины быть названы просто бандой. Фактически, это война, а не восстание». На другой день генерал Вальдес сформировал колонну из 2700 военнослужащих для снабжения через горы испанских гарнизонов. «Генерал выделил нам лошадей и прислугу, – писал Черчилль матери по возвращении в Гавану, – и мы жили вместе с его личным персоналом».
30 ноября Черчиллю исполнился двадцать один год. В этот день генерал Вальдес повел войска на поиски основной армии повстанцев. Черчилль и Барнс были с ним и провели ночь на открытом воздухе. На следующий день после прибытия в новый лагерь они уговорили двух испанских офицеров пойти искупаться в реке. Искупавшись, все четверо одевались на берегу. «Внезапно, – сообщал Черчилль в следующем репортаже, – мы услышали выстрел. За ним последовало еще несколько. Начался беглый огонь. Пули свистели над нашими головами. Стало очевидно, что нас атакуют. Быстро одевшись, один из испанцев побежал за подмогой. Он вернулся с полусотней солдат, которые отогнали атакующих».
Черчилль с Барнсом вернулись к штабу Вальдеса, который располагался менее чем в километре. Там тоже происходила перестрелка. Нападение было отбито. Затем около полуночи нападавшие вернулись и в течение часа вели огонь. Несколько испанских солдат были убиты. «Одна пуля прошила тростниковую хижину, в которой мы спали, – писал он, – другой ранило ординарца, спавшего снаружи».
На следующий день, который Черчилль впоследствии назвал «самым замечательным днем в моей жизни», испанские войска с рассветом двинулись в поход. «Туман, – сообщал он в корреспонденции для Daily Graphic, – обеспечил укрытие снайперам повстанцев, которые встретили нас метким огнем, как только мы форсировали реку». Позже утром колонна была вынуждена остановиться. Выдвинулась пехота. Пули над головами свистели непрерывно. Колонна кавалерии двинулась дальше. «Мы атаковали позиции противника и продвигались по открытому пространству под интенсивным огнем, – писал Черчилль матери. – К сожалению, генерал Вальдес, очень храбрый человек в белом с золотом мундире на серой лошади, вызывал на себя и на нас сильный огонь. Свиста пуль я наслышался вполне достаточно».
В ходе операции Черчилль с Барнсом держались поблизости от Вальдеса, в результате чего, как он объяснял матери, «мы были в самом опасном месте на поле боя». Он полагал, что испанцам повезло, и они потеряли меньше людей, чем могли бы, благодаря тому что повстанцы стреляют не слишком метко, в основном поверх голов. После ожесточенной десятиминутной перестрелки повстанцы отступили. Испанцы их не преследовали и ретировались. «Представьте генерала, командира дивизии, – писал Черчилль в пятой и последней корреспонденции, – и две тысячи лучших солдат, которые в течение десяти дней занимаются поиском противника, преодолевают всевозможные трудности, подвергаются всевозможным испытаниям, а после этого вполне удовлетворяются, захватив тридцать или сорок повстанцев и заняв невысокий холмик, не имеющий никакого значения. При таком ведении войны даже императору Вильгельму с немецкой армией понадобилось бы лет двадцать, чтобы подавить это восстание».
В этом последнем сообщении Черчилль размышлял о справедливости борьбы повстанцев: «Куба в течение длительного периода была обременена чудовищными налогами. Испанцы выкачивали из страны такое количество денег, что вся промышленность оказалась парализованной, и развитие стало невозможным. Взяточничество и коррупция пронизали администрацию в масштабе почти китайском. Коррумпирована была вся испанская администрация. Общенациональное восстание – единственный возможный результат существования такой системы. Однако повстанцы избрали тактику разбойников, поджигая плантации сахарного тростника, стреляя из-за угла, ведя огонь по спящим военным, пуская под откос поезда и бросая взрывчатку. Это, – подводит итог Черчилль, – возможно, совершенно оправданно во время войны, но государства таким образом не создаются».
Один британский журналист сообщил Черчиллю: на Кубе распространился слух, будто его симпатии на стороне повстанцев. Слух этот опровергался тем, что Черчилль и Барнс получили испанские военные награды – медали «Красный Крест». Но Черчилль был уверен и писал об этом в своей последней корреспонденции в Daily Graphic, что «кубинцев никогда не удастся вытеснить с обширных внутренних территорий. Необходимо, чтобы Куба, свободная и процветающая, под властью закона и патриотической администрации, открыла свои порты для международной торговли, посылала своих пони в Херлингэм, команды игроков в крикет – на Лорд, меняла гаванские сигары на ланкаширский хлопок, а сахар из Матансасы – на столовые приборы из Шеффилда. По крайней мере, будем на это надеяться».
Через год после поездки на Кубу Черчилль писал матери: «Я упрекаю себя за то, что был, возможно, несколько несправедлив по отношению к инсургентам. Я старался оправдать действия испанцев, и в некотором смысле преуспел в этом. Но это политика. Не хотелось бы услышать обвинения в несправедливости от тех, кто меня принимал, хотя я не вполне уверен, что это правильно».
В середине декабря Черчилль с Кубы отправился в Соединенные Штаты, а оттуда домой. Давая в Нью-Йорке интервью журналисту New York World, он заметил по поводу испанских войск: «У меня нет сомнений в их мужестве, но они очень поднаторели в искусстве отступления. Что касается будущего, я думаю, что в итоге Соединенные Штаты вмешаются в качестве миротворца».
