Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Вот она где, настоящая трагедия поэта, вот он где, разлад мечты с действительностью, о котором так красиво говорит Н. А. в своей последней книге «XIX век».
И этот человек тоже переживает трагедию, но не первую и несколько иного рода. Как одиноко проходит он свою личную жизнь, так одиноко протекает и его литературная жизнь. Одиноко стоит он в ряду историков нашей словесности, как то пышное дерево, которое выросло среди поляны, и хотя много выигрывает оно от этого в своей красе и много солнечных лучей с охотой ложится на его богатые листвой ветви, – побегов оно не дает, молодая жизнь не родится из его корней, – нет для нее еще готовой почвы, и само оно выросло у нас каким-то чудом. Настоящий академик типа французских академиков, он в родной своей академии так же чужд и одинок, как в родной истории литературы; наши бессмертные189 относятся к нему в лучшем случае снисходительно, как к красивой игрушке, и если признают за ним заслуги перед наукой, то разве только за устройство Пушкинского Дома; но такие, как Стеклов, и Пушкинский-то Дом считают учреждением если не вредным, то во всяком случае совершенно бесполезным. Собрался, наконец, съездить повидаться с единственным сколько-нибудь близким человеком – с женой, – а тут толки и перетолки Парижского съезда эмигрантов по вопросу о том, подлежат ли русские ученые, оставшиеся в России и работающие с большевиками, и вся русская интеллигенция амнистии после изгнания большевиков190. О, лицемеры! вы думаете быть их судьями?! вы, бежавшие с готовыми денежками, не в поте лица заработанными, от тех ужасов, которые здесь пережиты, собираетесь судить нас?! вы, не голодавшие, не оскорбляемые (а если и оскорбляемы Западом, то по заслугам), не угнетаемые, не угрожаемые насилием и смертью, осмелитесь карать и миловать тех, кто честно и мужественно остался стоять на своих местах в ожидании законной смены!! О гнусные лицемеры, фарисеи, о тупоголовые политики, о раскрашенные патриоты, вы там высматриваете время, когда можно будет прийти сюда и голыми руками загребать уголья, не вами вынутые из огня и не вами потушенные?! Они толкуют об амнистировании этих святых, этих мучеников!.. Христоубийцами вы будете, если, явившись сюда повелителями, хоть слово подымете здесь о том, о чем так бесстыдно и так жестоко говорите там, проживая на чужих хлебах!
Позже. Хотите послушать великолепную, полную глубокого смысла и чувства оперу? Пойдите… Нет, никуда не ходите, сапоги надо беречь; выдвиньте из-под стола кресло, усядьтесь в него поудобнее, раскройте «XIX век» Котляревского и начните его читать. Увертюра, может быть, и покажется вам немного скучной и вялой; но отнеситесь к ней внимательнее, и вы различите намеки будущих арий, которые невольно затронут вас и подгонят ваше нетерпение к открытию занавеса. Но вот он поднят, наконец. На сцену появляется первое действующее лицо, за ним второе, третье и так далее, целый блестящий ряд их, облеченных в изящные туалеты, и редко красивыми голосами исполняют свои удивительные арии. Грим их – замечателен, очертания их фигур на фоне декорации – редкой красоты и правильности, по сцене они проходят стройно, в полном порядке, твердо зная каждый свое место, не толкая друг друга и ни за что не цепляясь.
Таково мое впечатление от книги. Особенно хороши Гофман и Гейне; прекрасны – Ж. Санд, Виньи, Байрон, да и все остальные имеют свои достоинства.
8–9/VII. 3 ч. утра. Когда во время более или менее продолжительного гощения в богатой усадьбе соседей с ее живописным местоположением, причудливо распланированным парком, роскошной обстановкой дома, богатыми коллекциями произведений искусства, изящной сервировкой, нескончаемыми праздниками, увеселениями и художественными far niente191 всех родов в присутствии нескончаемого притока гостей в пышных туалетах на плечах и беззаботным смехом, шутками и остроумными разговорами и любезностями на устах вдруг промелькнет мысль о собственной скромной усадьбе, – какой бедной и жалкой покажется она и как неохотно подумается о неизбежности возвращения в нее. Но вот неизбежность сковала вашу волю, и вы, распростившись с тайным вздохом с прекрасным кратковременным сном и ласковыми хозяевами его, приезжаете к родному дому. Угнетающе скучной и ничтожной кажется вам та давно изученная, скудная пейзажем и красками равнина, по которой вы проезжаете, грязным, жалким и мертвым рисуется старый незатейливый дом без всякой претензии на архитектуру, глупым и безвкусным – цветник перед верандой, и отвратительно фамильярными и грубыми – краснощекие, в домотканых юбках скотницы, ключницы, босоногие горничные, кухарки, которые сейчас выскочат отовсюду к вам навстречу с простодушными сожалениями о вашем долгом отсутствии и немедленным перечнем всех случившихся без вас событий и происшествий. Но едва въезжаете вы в старую липовую аллею, едва приближаетесь к широкому покосившемуся крыльцу, едва завидите первую расплывшуюся от неподдельного удовольствия физиономию босоногой представительницы вашего скромного придворного штата, – как только что тревожившие вас образы волшебного сновидения быстро исчезают из памяти и вы во власти обильного и могучего наплыва родных и действительных, с детства в вас вросших и развившихся чувств и ощущений. То же бывает после возвращения из шумных, блистающих всем блеском утонченной культуры и цивилизации многолюдных городов Запада в пустынные, полусонные улицы родных городов и селений, и то же испытала я, когда после довольно продолжительного наслаждения произведениями западной литературы раскрыла первые страницы русской книги. Несложность мысли, простота художественного приема, отсутствие бурных приливов и одушевлений страсти показались вначале как бы пресными и скучными, но чем дальше я углублялась в родные картины и с детства знакомые образы природы и людей, тем больше поддавалась их засасывающему влиянию. Да, только эти чувства и мысли – подлинно мои, только они выросли во мне вместе со мной, только они близки и понятны мне до конца, до малейших изломов и изгибов, до тихих заглушенных журчаний глубоко подпочвенного родника, и, начав книгу как бы со скукой и неудовольствием, я уж не могла оторваться от нее, пока не закрыла последней страницы. И книга-то была не из важных: «Подводный камень» Авдеева192, но в ней я узнала себя, какой была когда-то и из которой выросла до своего нового «я», нового, но не потерявшего еще окончательной связи со старым, давно прошлым.
27 июля. Сегодня Соничка Шахматова, описывая книги Олега Константиновича, сказала: «Какие хорошие книжки, как я завидую, что он имел такие хорошие книги!» – «Чем же они лучше ваших?» – спросила я, т.
