Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Еще она очень радовалась подаркам, которые, впрочем, она тут же передаривала. Отказаться было невозможно. Помню, как она дарила мне желто-голубой шелковый шарф, подаренный ей, видимо, кем-то из иностранцев. “Я очень хочу, чтобы у тебя было много таких ярких, красивых вещей”, – говорила Надежда Яковлевна. Позднее, после выхода книг и получения гонорара, Надежда Яковлевна получила возможность пользоваться закрытыми магазинами, где продавались одежда и продукты, недоступные среднему советскому человеку. Кухня ее с тех пор была периодически заставлена бутылками джина Beefeater, скорее всего из-за их несоветской картинки гвардейца в красном мундире, которые Надежда Яковлевна тоже раздаривала, передавая с ними как бы частицу европейской цивилизации. Эти бутылки в детстве сцепились у меня в голове странным образом со строчками про леди Годиву: видимо, и гвардеец, и Годива символизировали что-то очень нездешнее и тем самым настоящее.

Тогда с первой же встречи мне захотелось быть похожей на Надежду Яковлевну. С детства я была очень романтичной и одновременно целеустремленной, так что вскоре, через 1,5–2 года, я принялась осуществлять свой план. Я решила, что непременно выйду замуж тоже за великого поэта, его, конечно, посадят, а я буду страдать и его спасать.

Тогда в моем представлении и нередко в сознании людей моего окружения оказаться в тюрьме за какое-либо противостояние советской власти было достойным и даже престижным фактом биографии. Так, мой первый муж, когда пришел просить моей руки, будучи студентом, на вопрос отца, чем он собирается заниматься, гордо ответил: “Сидеть в тюрьме”.

Итак, я начала осуществлять свой план, обращая внимание на всех мальчиков, которые одновременно писали стихи и ухаживали за мной. Надо было распознать в ком-то из них будущего великого поэта. Я не решилась взять такую ответственность на себя и стала советоваться с Надеждой Яковлевной. Поразительно, но она внешне абсолютно серьезно (во всяком случае, мне так тогда казалось) стала обсуждать мои планы. Прочитав стихи нескольких моих начинающих поэтов, она сказала: “Все они хорошие, но не настолько, чтобы за кого-то страдать”.

Тема любви всегда волновала Надежду Яковлевну. Она любила и немного посплетничать, и посватать кого-нибудь. Только в одном вопросе она была чрезвычайно серьезна и нередко спрашивала: “Что было бы у нас с Осей, если бы его не посадили?”

Особенно сильно этот вопрос стал ее волновать после того, как Израиль Моисеевич Гельфанд, великий математик, друживший с Надеждой Яковлевной много лет, разошелся со своей женой Зорей Яковлевной и женился на молодой девушке. Именно Израиль Моисеевич познакомил нас с Надеждой Яковлевной, и мы до его развода часто приходили в таком составе: родители – Юрий Маркович и Элина Наумовна Васильевы, друзья родителей Гдаль и Вита Гельштейны, Гельфанды и я. После развода Гельфанда Зоря Яковлевна приходила реже, а оставшихся то вместе, то порознь Надежда Яковлевна часто спрашивала: “Неужели и Ося мог поступить, как Гельфанд?” Мы не знали, что ей ответить…

Именно такой – хрупкой, свернувшейся на кухонном диване, беззащитной, с этим щемящим душу вопросом и огромными глазами, ищущими на него ответа, – она мне чаще всего и вспоминается.

Евгений Рашковский

Н. Я. Мандельштам у Архимандрита Тавриона

Это было летом – конец июня или начало июля – 1976 года. Я находился тогда в Юрмале, в поселке Каугури, опекая своего престарелого, восьмидесятилетнего отца (он скончался год спустя) и одиннадцатилетнюю дочку Анну[866]. Так вот, там-то я и познакомился с Надеждой Яковлевной, снимавшей две комнатки у местных жителей: в одной, запроходной комнатке жила она сама, а в другой, проходной – две девушки, бывшие с нею.

Одну из них, Соню Смоляницкую, я знал по Новодеревенскому приходу о. Александра Меня, который был и духовником Надежды Яковлевны. Соню я встретил в Каугури случайно, а уж она представила меня и мою дочку Надежде Яковлевне. Труды же Надежды Яковлевны, появлявшиеся в тогдашнем “сам-” и “тамиздате”, были мне отчасти знакомы. Первый вопрос, который я задал Надежде Яковлевне, касался разночтений во второй строке второй строфы одного из самых любимых мною стихотворений – “Сестры тяжесть и нежность…”[867]. А уж дальше я стал видаться с Надеждой Яковлевной почти каждый день. И день ото дня ее беседы становились всё интереснее. И был в них некий особый шарм: сочетание почти шокирующей резкости суждений с ласковой благорасположенностью к собеседнику.

История и внутренние смыслы словесности российской были главной темой ее интересов и бесед.

Имя Михаила Булгакова было в те годы у всех на слуху. Булгаковым она восхищалась, но тогдашний повальный культ его творчества не разделяла. И прежде всего для нее было неприемлемо романтическое заигрывание со злом (“Мишка многого не понимал…”)[868]. На взгляд Надежды Яковлевны, Зощенко и Платонов многократно глубже Булгакова входили в проблематику мировых и российских судеб.

Саму категорию “советская литература” она считала демагогической и сбивающей с панталыку: “Никакой советской литературы нет. Есть русская литература в советских условиях и есть советская не-литература”, – таким запомнился мне один из ее вердиктов.

Говорила она, как писала: кратко, категорично, афористично.

На Сонин вопрос о знаменитом в те поры, но ныне почти забытом литературном критике N., позволившем себе глумление над памятью Мандельштама, – кто же он такой, этот N.? – Надежда Яковлевна величественно отозвалась, словно продиктовала:

– Говно. Вот он кто такой.

Она любила иной раз соленое словцо. Редко – но любила.

…В один из дней незадолго до отъезда из Юрмалы Надежда Яковлевна пригласила нас с Анютой сопровождать ее и девушек в поездке к архимандриту Тавриону Батозскому (1898–1978) в девичью Спасо-Преображенскую пустынь под Елгавой. Спасо-Преображенская пустынь была местом последнего служения многострадального о. архимандрита: он был ее духовником.

В такси мы уселись впятером (Анюта – у меня на коленях). Приближаясь к монастырю, мы долго раскатывали вокруг да около, ища подъездные пути: пешком через рощу Надежде Яковлевне было идти не под силу.

Вердикт Надежды Яковлевны: “Не хочет, видать, лукавый”.

После такого вердикта дорога сразу взяла да и нашлась.

Мы успели под конец обедни. О. Таврион поразил меня сочетанием физической дряхлости с какой-то юношеской внутренней вдохновенностью и быстротой реакций.