Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача

Главный доктор госпиталя был ст[атский] сов[етник] Лоссиевский, именуемый у своих товарищей Буцефалом или Букефалом. Хотя известная французская поговорка: «grande tete, grande bete»1 — и грешит против физиологии, но нет правил, даже и физиологических, без исключения. В отношении к голове Лоссиевского физиология оказалась действительно неправою, как это окажется впоследствии.

Так как госпиталь вследствие новых учреждений подчинился теперь в учебном отношении Медико — хирургической академии, то и Лоссиевский очутился между двух начальников: президентом Медико — хирургической академии (Шлегелем) и директором военно — медицинского департамента (Дм[итрием] Клем[ентьевичем] Тарасовым).

По осмотре госпиталя я нашел множество больных, требовавших разных операций, особенно ампутаций и резекций, вскрытия глубоких фистул, извлечения секвестров и т. п.

Это были все застарелые, залежавшиеся в худом госпитале больные, зараженные уже пиемией2 или пораженные цингою от худого содержания.

Я сделал огромный промах и грубую ошибку, сильно отразившуюся потом на моей практической деятельности. Еще более чем промах, был проступок против нравственности. И промах, и проступок состояли в

моем приступе к энергическим хирургическим производствам, не рассмотренным и не анализированным достаточно ни с научной, ни с нравственной стороны множества из случаев, подвергнутых мною операции. С научной стороны был большой промах то, что я сообразил приняться с немецким усердием за этих больных, не обратив внимания на ту неблагоприятную обстановку госпитальной конституции, при которой я подвергал больных операции.

22 октября

Ой, скорее, скорее! Худо, худо! Так, пожалуй, не успею и половины петербургской жизни описать…

Начну с Букефаловой глупости. Это не по порядку.

Прошло уже года два моей госпитальной службы, как вдруг однажды Букефал Лоссиевский призывает моего ассистента и ординатора госпиталя Неммерта и спрашивает его: не заметил ли он чего особенного в моем поведении?

Неммерт говорит, что нет.

— А почему же он (т. е. я) прописывает в таких больших приемах наркотические средства; он однажды прописал: extract. Hyosciami до 5 гр. pro dosi?

— Я не знаю, — отвечает Неммерт, — спросите сами у г. профессора. Тогда Лоссиевский призывает Неммерта в госпитальную контору и

приказывает ему как подчиненному расписаться в принятии запечатанного пакета с надписью: «секретно», под №…

Неммерт берет. В секретной бумаге значится: «Заметив в поведении г Пирогова некоторые действия, свидетельствующие об его умопомешательстве, предписываю вам следить за его действиями и доносить об оных мне. Гл. д — р Лоссиевский».

Но прежде, чем вся эта история произошла, я получил от Лоссиев — ского однажды бумагу, в которой он мне писал следующее: «Заметив, что в Вашем отделении издерживается огромное количество йодовой настойки, которою Вы смазываете напрасно кожу лица и головы, я предписываю Вам приостановить употребление столь дорогого лекарства и заменить его более дешевыми. Лоссиевский».

Я взял эту бумагу, да и отправил ее назад Лоссиевскому с следующим объяснением: «На Ваше отношение №… честь имею уведомить Ваше высокородие, что Вы не вправе делать мне никаких предписаний относительно моих действий при постели больных.

Если же Вы находите, что я расходую лекарства не по госпитальному каталогу, то Вам следует обратиться с извещением о том к нашему общему начальнику, г. президенту Медико — хирургической академии».

Вот эта — то бумага, а не экстракт белены, и была причина секретного предписания Неммерту. А про extractum Hyosciami я сказал Лоссиевс — кому: «Велите — ка ваши экстракты приготовлять действительно из наркотических средств, а не из золы разных растений».

Когда Неммерт получил бумагу, то он принес ее ко мне и спрашивал: что делать? Я отвечал: «Ступайте к президенту Шлегелю и спросите его».

Шлегель же, по словам Неммерта, спросил его, улыбаясь: «Ведь вы, однако, ничего не заметили? Ну, любезнейший, так оставьте бумагу при вас и никому не показывайте».

Когда я узнал этот ответ, то я просил Неммерта одолжить мне бумагу на один час времени, обещаясь ему, что это нисколько не повредит его служебной деятельности.

Неммерт мне дал, и я с этою бумагою в руках тотчас же отправился к нашему попечителю, дежурному генералу Веймарну, объявив ему, что я подаю сейчас просьбу об отставке, если всему этому вопиющему делу не будет дано хода.

Веймарн был, видимо, смущен, но успокоил меня обещанием, что завтра же будет им все дело улажено, и если я и тогда останусь недоволен, то могут дать всему законный ход.

Сейчас за моим уходом Веймарн послал фельдъегеря за Лоссиевс — ким, и его, раба Божия, привез фельдъегерь с собою в штаб. На другой день в госпитале получена бумага, в которой предписывалось Лоссиев — скому в присутствии президента Шлегеля, ординатора Неммерта, писаря, писавшего бумагу, и всех видевших ее членов госпитальной конторы просить у меня прощения в убедительнейших выражениях, и если я (Пирогов) не соглашусь извинить дерзкий поступок Лоссиевского, то всему делу будет дан законный ход.

На другой день, утром, меня пригласили в контору госпиталя, и там разыгралась истинно позорная, и притом детски позорная, сцена.

Лоссиевский, в парадной форме, со слезами на глазах, дрожащим голосом и с поднятием рук к небу, просил у меня извинения за свою необдуманность и дерзость, уверяя, что впредь он мне никогда не даст ни малейшего повода к неудовольствию.

Тут же, в присутствии президента, я ему показал на мерзейший хлеб, розданный больным, и заметил, что это его прямая обязанность в госпитале — наблюдение за порядком, пищею и всею служебною админи — страциею.

Тем дело о моем умопомешательстве и кончилось.

С тех пор Лоссиевский сделался тише воды, ниже травы, да, впрочем, чрез несколько месяцев он был перемещен в Варшаву.

Друзья Лоссиевского, такие же, как и он, proteges барона Виллье, упросили этого медицинского сановника замолвить слово о Лоссиевс — ком у фельдмаршала Паскевича.

Когда Паскевич приехал в Петербург, то ему выслали напоказ двух главных докторов для Варшавы. Паскевич, проходя чрез приемный покой, мимоходом указал на Лоссиевского, сказав: «Вот этого».

Лоссиевский угостил за это своих протекторов хорошим обедом, на который позван был и баронет. За обедом Виллье сидел возле Лоссиев — ского и во время медицинской беседы о трудности в прощупывании зыбления подставил свою заднюю часть тела Лоссиевскому с громким вызовом: «Ну — ка, ты, прощупай — ка здесь зыбление».