Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец
Душа двадцатишестилетней Александры была полна высоких стремлений, мысль же о подвиге во имя идеалов была для нее притягательна. В сентябре 1910 года, зная о намерении Валентина Булгакова отказаться от воинской повинности, она делилась с ним ходом своих размышлений: «Вчера утром жалела вас и Булыгина, а прочтя воспоминания Кудрина[700], перестала вас жалеть. Вспоминала первых христиан, и хотя вам и предстоят страдания телесные и мучения, зато велика радость участия в этом великом деле»[701]. Ей тоже хотелось иметь отношение к чему-то особенному, героическому. По всей вероятности, свое участие в деле завещания отца и неизбежного противостояния семье она видела именно в этом свете. Опору же находила в самом близком отцовском друге – Черткове[702].
18 июля 1910 года Александра Львовна Толстая составила собственное завещание, в котором писала: «…на случай моей смерти делаю следующее распоряжение: все то имущество, которое в день моей смерти согласно духовному завещанию отца моего графа Льва Николаевича Толстого 〈…〉 мне принадлежать будет, завещаю в полную собственность сестре моей Татьяне Львовне Сухотиной…»[703]
Летом 1910 года ненависть С. А. Толстой к Черткову уже не знала границ. Непосредственным толчком для резкого обострения отношений стало известие о передаче ему Львом Николаевичем своих дневников[704]. Однако было несколько причин для их сохранения в семье. С точки зрения Софьи Андреевны, не все написанное мужем, в том числе о ней, может быть общеизвестным, рано или поздно обнародованным. Кроме того, она знала и о существовании важных дневниковых записей, в которых уже заходила речь о завещании и погребении. Эти документы ей хотелось бы удержать в своих руках. Однажды она в сердцах заявила, что отдаст на хранение бумаги мужа вместе со своими, а значит, открыть их можно будет только через 50 лет после ее смерти. Более того, она полагала, что со временем в случае продажи дневники мужа-гения будут очень дорого стоить, и от такого шанса материально поддержать свое разросшееся потомство она не могла отказаться. И Софья Андреевна потребовала от Черткова немедленного возвращения дневников и затем последовательно добивалась своего, используя все возможные способы.
Графиня как-то раз заявила своему секретарю Варваре Михайловне Феокритовой, что у нее есть настоящий револьвер, который она готова будет пустить в ход: «Вот я и убью [Черткова. – Н. М.], а меня оправдают. 〈…〉…я права, нельзя таскать рукописи»[705]. В ход пошел шантаж: Софья Андреевна грозила утопиться в реке Воронке, если ей не отдадут дневники. Люди, думалось ей, узнают в этом случае настоящую правду, и «все скажут, что граф утопил жену». Она заранее, по свидетельству Феокритовой, заготовила обвинительное письмо в газеты, куда его передадут сыновья Андрей и Лев: «Кончаю жизнь самоубийством от жестокости своего мужа, который, подпав под дьявольское влияние Черткова, решил меня убить, но я сама кончаю этим, пусть все прочтут»[706].
С. А. Толстая добилась своего. В связи с ее требованием и «по распоряжению Толстого тетради дневников 14 июля были взяты у Черткова, но переданы не ей, а Александре Львовне Толстой, которая отдала их Татьяне Львовне Сухотиной, находящейся в это время в Ясной Поляне. Т. Л. Сухотина лично отвезла их 16 июля в тульское отделение Государственного банка 〈…〉 тетради дневников были положены ею на хранение на имя Толстого в несгораемый шкаф банка»[707].
Тем не менее это мало что изменило в яснополянской ситуации, раздумья графини о смерти и ее желание смерти были постоянными в то время. 19 июля она записала в дневнике: «Ездила купаться, и мне стало хуже. Уходила вода из Воронки – как моя жизнь, и пока утопиться в ней трудно; ездила главное, чтоб примериться, на сколько можно углубиться в воде Воронки»[708]. Если бы ей удалось осуществить самоубийство, то трудно представить, что было бы суждено пережить Толстому. Софья Андреевна видела себя мученицей и именно такой хотела бы предстать перед миром, вместе с тем ее отчаяние было опустошающим и безмерным.
Образ Черткова в дневниковых записях самой Софьи Андреевны и в ее устных отзывах, относящихся к лету и осени 1910 года, был неизменным: близкий друг и единомышленник Льва Толстого представал в них человеком грубым и глупым, идолом и злым фарисеем, сатаной или дьяволом. Жгучая ненависть к Черткову стала в те месяцы причиной безумных поступков Софьи Андреевны, а неустанная борьба с ним – ее основной целью и болезненной идеей фикс.
При появлении Черткова в яснополянском доме она испытывала крайнее нервное напряжение. Доходило до того, что графиня подслушивала разговоры Толстого с ним, притаившись на балконе яснополянского дома. Своего мужа, Черткова и дочь Сашу то и дело подозревала в заговорах против себя. Иногда Софья Андреевна бесцеремонно вмешивалась в разговоры Толстого с гостями и бестактно вела себя с Чертковым, а затем, по существу, запретила мужу встречаться с ним.
В своей борьбе с Чертковым Софья Андреевна не останавливалась ни перед чем. С гостями Ясной Поляны и с живущими в доме она неустанно делилась своим предположением об особого рода влечении Льва Толстого к Черткову. Было ли это проявлением болезненно-истерического ее состояния либо намеренным решением грязной сплетней наносить удары по репутации Толстого, теперь можно только предполагать. Графиня, конечно же, встречала отпор, дочь Александра призывала: «…я прошу тебя вспомнить, что я твоя дочь и что я не желаю быть просвещенной в таких вещах своей матерью, а главное, не хочу слышать такую гнусную, гадкую небылицу про своего отца, прошу тебя замолчать…»[709]
Жена словно подталкивала мужа уйти из дома, как-то она довела его до сердечного приступа. О своем отчаянном состоянии отец рассказал Александре: «Она принесла читать какие-то гадости обо мне… я умолял, просил ее не читать. Но она все читала. Я ушел от нее, запер все двери, она зашла с балкона; стала прощения просить. Я хотел уехать, на волоске от этого был…»[710] Софья Андреевна часто теряла власть над собой:
