Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Одноактная пьеса Мюрже{63} «Добряк Ядис», наполненная мансардным романтизмом и симпатией к гризеткам. Старый добродушный рантье, живущий, естественно, в мансарде, на седьмом этаже, устраивает свидание двух молодых, бедных и влюбленных жильцов соседних мансард. А когда они встретились, когда признались, что давно любят друг друга, старик отдает им свои сбережения. Возьмите, дети, мне, старику, хватит того, что еще осталось. Все в костюмах ушедшей эпохи, наивно, трогательно.
Потом три акта смеха, qui pro quo, шарж Викторьена Сарду{64}. «La Papillonne»[734] — это такая болезнь, которая поражает большинство женатых мужчин после нескольких лет брака. Это необходимость изменить место, пристрастия, привычки, потребность в приключениях и авантюрах. Короче говоря, состояние, предшествующее и способствующее сворачиванию с так называемого прямого пути супружеской верности. И месье Шампиньяк, слишком счастливый в браке, болен именно этой болезнью. Он становится жертвой и дает себя соблазнить кокетливой незнакомке, назначающей ему свидание среди поля под грушевым деревом, после чего таинственным образом он дает себя похитить очаровательной субретке, приводящей его к итальянке, муж которой чертовски ревнив.
Между тем все это дело рук очаровательной молодой и опытной тети жены месье Шампиньяка, играющей роль загадочной итальянки. Qui pro quo, классически и неизбежно, происходят одно за другим, человек смеется, ему хорошо. И снова костюмы ушедшей эпохи, мужчины, комичные в коричневых котелках и клетчатых пальто, очаровательные женщины в платьях с турнюрами. Сарду безумствует, старый, изысканный язык, несмотря на некоторые вольности, искрится и очаровывает.
Шумный, многолюдный и пульсирующий Париж переселился под землю, в метро. На поверхности тишина, шуршание велосипедов и старый Париж. На рассвете поют петухи, во дворах прыгают кролики. Париж стал уютным, как старая и милая квартира.
5.7.1943
Они его угрохали. В вечернем коммюнике передали, что Сикорский, возвращаясь из инспекции на Ближнем Востоке, погиб в авиакатастрофе в Гибралтаре. Ужасная трагедия.
Возможно, он не был великим государственным деятелем, но определенно пользовался авторитетом в Англии и в Америке. Вся его сила, пожалуй, состояла в том, что он был неудобен, но в нашей нынешней ситуации даже это уже было силой. Кроме того, у него была сила символа, символа Польши, которая в нем (разумеется, с точки зрения иностранцев) сохранилась и в изгнании. Для иностранцев он и Польша были одним целым. У него был доступ везде, все его знали. И в это время, все более темное для нас, погибает рак на безрыбье, который, несмотря ни на что, считался рыбой. Невезение нас преследует. Кто остался? Никого. У нас сейчас нет никого. После Дарлана настала очередь Сикорского. Я думал, будет другая последовательность. Два месяца назад я начал что-то «предчувствовать» и даже вклеил в тетрадь картинку из газеты «Petit Parisien». Кто остался в Лондоне? Соснковский{65}. Да, великий генерал, но не политик. Как же устраивает всех эта смерть.
6.7.1943
Следствие и расследование будут вести в Гибралтаре. Лучше всего было бы сделать это в Лондоне или в Москве.
Немцы прекрасно проводят время. Немецкая пропаганда сделала из Сикорского почти святого. Храбрый, сильный, способный, антибольшевистский и т. д. Плачут о нем и говорят, как обычно, что «это их не удивило». Это их последнее изобретение. С тех пор как они постоянно получают пинком под зад, ничто их не удивляет. Они всё знают заранее. Только почему-то не умеют извлекать пользу из этих предсказаний. Тунис для «авторитетных и хорошо информированных берлинских кругов тоже не был сюрпризом» и так далее. Ну, хотя бы это придумали. Потому что мы — ничего. Для нас всегда всё сюрприз. Когда нас оставят с носом и продадут, тоже будет сюрприз. В любом случае неприятный. Ведь мы рассчитываем только на приятные сюрпризы. Ради приятных сюрпризов мы готовы пожертвовать не знаю сколькими жизнями и героизмом. Мы всегда ждем чуда. Если бы я был королем (как говорил pontifex economicus maximus Эдвард Липиньский{66}), я бы издал указ, что отныне жизнь каждого поляка — сокровище и приносить ее в жертву под любым предлогом — преступление. Нам всегда кажется, что в политике вознаграждается лояльность. Чепуха. Теперь я вижу, что если бы мы с самого начала встали на сторону Германии, то сегодня мы были бы в гораздо более сильном положении, чем верные союзники. Даже в отношении русских. Если бы кто-нибудь пришел ко мне сегодня с предложением вступить в подпольную организацию, я бы послал его к чертовой матери. За что бороться? За Польшу? За Польшу, в которой мы ничего не будем решать? Мы склонны всё измерять стандартами «порядочности», лояльности и т. д., а не обычными торговыми стандартами. Размышления об этом часто приводят меня к откровенно кощунственным выводам. Польша засела в нашем мозгу и парализует мышление. Вместо того чтобы быть homo sapiens, мы принадлежим к расе homo polacus, расе, оболваненной родиной, расе кретинов болезненного патриотизма и национализма.
7.7.1943
Вечером в театре «Буфф-Паризьен» на спектакле «Моя кузина из Варшавы» Вернея{67} с Эльвирой Попеску{68}. Три акта полного идиотизма. Но пусть бы все это было просто идиотским. Но нет, финал стремится изобразить так называемую борьбу между чувством и долгом, пытаясь быть «психологическим». Сюжет даже описать трудно. В двух словах: Люсьен является женой Буреля, бывшего банкира, уставшего от многолетней профессиональной деятельности. Врач назначает ему курс «литературного» лечения. Сидит этот болван в доме и пишет «роман». Это должно его успокоить. Но присутствие мужа дома мешает отношениям Люсьен с другом семьи Юбером. К тому же Бурель начинает что-то «замечать». И в этот момент к ним приезжает эксцентричная и красивая кузина из Варшавы по имени Соня. Варшава, конечно, где-то далеко, в России. Так вот, Люсьен решает свести ее со своим мужем и таким образом получить свободу в шашнях с Юбером. Но Бурель тоже не дурак. Со своей стороны, и он хочет использовать Соню. Он сводит ее с Юбером, чтобы не делить жену с другом. А Соня «колеблется», не зная, чью сторону принять и т. д.
Эльвира
