Деррида - Бенуа Петерс
Для Деррида 10-дневная конференция в Серизи никогда не сводилась исключительно к лекциям и следующим за ним обсуждениям. Всегда есть «нечто более аффективное, цепкое, более внутреннее, одновременно несказанное, немыслимое», то, что связано с «брошенным вскользь, в том, что можно было бы назвать беготней, столкновениями, пересечениями в Серизи, во время встреч или обсуждений, частных, если не сказать тайных, которые никогда не собираются и не публикуются». В основном именно поэтому для него это несравненный «опыт мышления»[1297].
Он и на этот раз очень рад этим насыщенным, мирным, теплым дням. Свою искреннюю благодарность он выражает руководительнице конференции:
Это было чудесно, поистине «чудесно», эта «десятидневка», и снова благодаря вам. Я это говорю не только от себя. Это общее чувство, это чувствуют все, кому было настолько трудно уезжать, что они просто плакали… Что же до того, что в большей степени относится лично ко мне, вы можете представить себе эту странную, прекрасную и одновременно волнующую возможность, которая была мне дана, – тревожная деликатность мешает мне сказать о ней, как стоило бы, но я уверен, что вы меня понимаете… «Возвращаться» всегда, конечно, сложно[1298].
По словам Мишеля Деги, развитие творчества Деррида следует мыслить в качестве развития особого предприятия – «Интернационала Деррида». «В течение 15–20 последних лет его жизни вокруг него работало около 30 человек, которые занимались распространением идей деконструкции по всему свету: это были преподаватели, руководители университетских факультетов, редакторы журналов и директора издательств, организаторы конференций и коллективных монографий, посвященных тому или иному ученому. В числе самых важных звеньев были и переводчики: работы Деррида переводились близкими к нему людьми, которые занялись переводом, поскольку были воодушевлены его творчеством и могли вести с ним диалог»[1299].
С конца 1960 года территорией, где влияние Деррида всегда было наиболее сильным и откуда оно смогло распространиться по всему миру, становятся, несомненно, США. С 1995 года благодаря трем новым работам: «Призраки Маркса», «Сила закона» и «Боль архива», которые вскоре становятся классикой, начинается новый виток интереса к Деррида в США. Хотя Деррида немного раздражается, когда говорят о political turn или ethical turn в его творчестве, нельзя отрицать, что на первый план в нем и правда вышли новые темы: справедливость, свидетельство, гостеприимство, прощение, клятвопреступление… Настоящего перелома, как у Витгенштейна или Хайдеггера, нет, но трудно не отметить ряд новых акцентов и сдвигов. Возможно, дело де Мана способствовало тому, что он стал выступать более открыто.
Я просто пытаюсь проследить определенные следствия мысли, начатой давным-давно в окрестности тех же самых апорий. Вопрос этики, права и политики не с неба свалился, не стал результатом выхода из виража. В то же время способ его рассмотрения не всегда успокоителен для «морали», быть может, потому, что он от нее слишком многого просит[1300].
Триумф French Theory и деконструкции приводит порой и к негативным следствиям. Деррида, словно бы он стал жертвой собственной мысли, теперь иногда обвиняют в том, что он чересчур консервативен и недостаточно ангажирован. Авитал Ронелл подчеркивает: «Это был самец, белый, соблазнитель, философ: столько пороков, благодаря которым его можно было отнести к традиционной власти. Он становился жертвой своих собственных категорий, собственной борьбы с фаллогоцентризмом». Его союз с некоторыми радикальными женщинами представляется в этом плане важным козырем[1301].
В Нью-Йоркском университете в последние годы Авитал Ронелл и Деррида вели совместный семинар. Она начинает занятие, возвращаясь к некоторым моментам, поразившим ее в прошлый раз, и добавляя несколько ссылок. После вступления Жака она принимает у него эстафету, задавая несколько вопросов, чтобы начать обсуждение. «Во всех других местах, – рассказывает она, – Деррида был единственным хозяином своего семинара. Но в NYU он был в каком-то смысле моим гостем и соглашался с моим стилем. Ситуация очень отличалась от Ирвайна, где он вел тот же семинар, что сначала проводил в Высшей школе социальных наук. В Нью-Йорке он представлял новый семинар, и порядок его ведения оставался открытым. На какой-то год он выбрал одно слово Forgiveness („Прощение“) в качестве названия; мне это не особенно понравилось, и я изменила его на Violence and Forgiveness („Насилие и прощение“). Когда мы встретились незадолго до семинара, я объяснила ему, почему сменила название, сказав, что просто Forgiveness по-английски не звучит. Он был очень недоволен: „Но как же так, Авитал, как вы могли принять это решение, не посоветовавшись со мной? Так же нельзя“. Но в начале семинара он перевернул эту ситуацию, объяснив, что слово „насилие“ было необходимым. Он сказал, что это я, Авитал, попыталась убрать его, но я очень ошибалась! Невозможно мыслить прощение без насилия. В его словах не было и намека на иронию. Мне не оставалось ничего, кроме как объяснить аудитории, почему я хотела убрать это слово. В конечном счете каждый из нас совершил насилие по отношению к другому, но это позволило нам продвинуться вперед и произвести определенную мысль… В последние годы он ощущал, что я опережаю его в плане «левизны», и это порой его нервировало. Однажды он сказал мне, что мой радикализм становится слишком опасным для деконструкции. Он утверждал, что со своей стороны он всегда идет лишь на „просчитанный риск“. Я ответила ему, что подсчет такого рода просто невозможен. Но у него и правда могли проявляться параноидальные черты. Так, он как-то сказал мне, что ему было не по себе, когда он пересекал границу с моей книгой Crack Wars [во французском переводе – „Аддикт“] в багаже. Он говорил, что его арестуют как дилера – и правда, я же родилась в Праге! – и что публикации такого рода могли погубить его американскую карьеру. „Так или иначе, – говорил он мне иногда, – они возложат на меня всю ответственность за подобные тексты, сказав, что все это идет от меня!“»[1302].
Вместе с переводами множится и число поездок в самые разные страны. И Деррида не скрывает своего раздражения, когда во французской прессе слишком уж подчеркивается то, что он постоянно пребывает в США. Из Кракова он пишет Доминику Домбру:
Я много путешествую, но я не только (и не столько) «американец», как часто говорят (всегда с двумя полунамеками, один из
