Наталья Баранская - Странствие бездомных

За три года — с 1919 по 1922 — мельгуновскую квартиру обыскивали более двадцати раз. По утверждению Прасковьи Евгеньевны — двадцать три раза. По мнению самого Мельгунова — двадцать один. Вячеслав Менжинский, сменивший «Железного Феликса» на посту главы ВЧК, считал, что их было ровно двадцать. В личной беседе с Мельгуновым Менжинский даже выразил Сергею Петровичу лицемерное сочувствие, в котором читалась плохо скрываемая угроза: «Каждую ночь ждете звонка, да и работать вряд ли удается при таком количестве обысков… Все вверх дном, верно. Да, я вас понимаю», — записала Прасковья Евгеньевна со слов мужа, сразу же после его разговора с Менжинским.

Менжинский предлагал Мельгунову изгнание без права возвращения. Большинство коллегии ВЧК возражало против принудительного отъезда Мельгунова за границу. И не напрасно. Книга С. П. Мельгунова «Красный террор», изданная через год после его изгнания, стала самым мощным и неопровержимым разоблачением изуверств советской власти.

Что же так настойчиво искал в квартире Мельгунова и никак не находил особоуполномоченный Яков Агранов? В деле о Тактическом центре, особенно в его петербургской части, контрреволюционный заговор скорее был предметом фантазий следователя Агранова, а не усилиями и действиями обвиняемых. Так Агранов выбился в присяжные сценаристы ВЧК — ГПУ — НКВД. Все сценарии знаменитых громких процессов 30-х годов по заказу Сталина создавал самолично Агранов.

Для хорошего сценария нужен материал, которого раздобыть на допросах нельзя, невозможно. На допросах этот материал надо предъявлять и добиваться от обвиняемых чистосердечного признания, самооговора. И Агранову была нужна секретная часть картотеки персоналий словаря революционных деятелей, которую по примеру Бурцева (разоблачителя Азефа, Малиновского и других провокаторов царской охранки) Мельгунов собирал по крупицам. В ней были сосредоточены найденные им следы личных преступлений большевистских вождей.

Перед изгнанием С. П. Мельгунов в точном соответствии с законодательством РСФСР и нормативными актами Наркомюста оформил дарственную на принадлежащую ему квартиру, а также на все имущество, находящееся в ней. Акт дарения был составлен на имя ближайшего друга Владимира Николаевича Розанова, которому Мельгунов доверял безгранично. Мосгоркоммунхоз по ордеру предложил в обязательном порядке В. Н. Розанову обмен на равноценную площадь, этажом ниже в квартире № 23. Обмен был обманом. Мельгуновское имущество — библиотеку, архив редакции конфисковали еще до переезда, а квартиру № 23 сразу же национализировали. Самого Розанова уплотнили в жилплощади до размеров мельгуновского кабинета.

Обман-обмен не оправдал ожидания особоуполномоченного Агранова. Обыск мельгуновской квартиры длился чуть ли не два месяца. Квартиру, что называется, раскатали по бревнышку, простучали каждую досточку, перелистали каждую книгу, перетряхнули все досье. Однако «…то, что большевикам могло быть интересно, — пишет в своих воспоминаниях С. П. Мельгунов, — мне еще при себе удалось переправить за границу».[47]

В нелегальной транспортировке мельгуновских материалов на Запад самое непосредственное и живое участие принимал В. Н. Розанов — в отличие от Мельгунова, старый, опытный конспиратор, имеющий за плечами пять незаконных переходов границы Российской империи и прочные давние связи с контрабандистами. Это было его последнее прямое действие по сопротивлению большевизации России.

Мать Н. В. Баранской — Любовь Николаевна Радченко, партийный псевдоним «Стихия», — продолжала стихийно, от случая к случаю, свое, теперь уже больше личное, сопротивление большевикам. Она информировала через «Социалистический вестник» мировую общественность о преступлениях Советской власти. С первым временным прекращением этого издания и Л. Н. Радченко поставила точку в своей политической деятельности. Не было больше ни сил, ни возможностей. Не желая подвергать близких угрозам преследования, она предпочла кануть в глухую безвестность.

Иногда при обсуждении семейных ссор, домашних конфликтов, преимущественно моих с сестрой и с бабушкой, мама завершала чересчур горячую дискуссию словами: «Я советовалась с Колей» — и выносила свой вердикт, окончательный и не подлежащий обжалованию. Я искренне недоумевал, со мной она точно не советовалась… Думаю, в некоторых ситуациях она действительно руководствовалась живой памятью о любимом, убитом на войне. Задавала себе вопрос — а как бы поступил в этом случае он — и сама себе на него отвечала.

Своего отца я узнавал из рассказов родных, по фотографиям довоенным и фронтовым, из его писем к матери. Судя по всему, мой отец был способен на дерзкие поступки и жесткие решения.

Мама очень сильно любила отца всю жизнь. Молодые, красивые и умные, они нашли друг в друге опору, защиту, поддержку. Их счастливая любовь, короткая как озарение, как миг, всего-то 6 лет, осветила мамино трудное существование. Вечная угроза ареста родителей, болезнь дочери, бездомность…

Когда я повзрослел и от меня отлипло прозвище «домашнее НКВД», но любопытничанье как свойство осталось, до меня глухо и невнятно донеслось из разговоров деда с бабушкой, тетки Людмилы с теткой Евгенией, Оли (второй жены деда Розанова) с мамой, что мой отец вел себя крайне безрассудно в самые жестокие годы репрессий. На мой вопрос об этом мама заметила, что безрассудства не было, что он просто-напросто помогал семьям репрессированных — собирал деньги, теплые вещи, продукты, чтобы родственники пересылали их в лагеря, тюрьмы и в ссылку. Дед считал, судя по его рассказам, что старший сын занимается опасным делом, но деньги давал, не дожидаясь просьбы.

Папин однокурсник по географическому факультету, профессор Николай Адольфович Солнцев сообщил мне в разговоре, который состоялся у нас в его квартире на Гоголевском бульваре во времена оттепели, что у моего отца в деле поддержки репрессированных были добровольные помощники. В том числе и он сам — Николай Солнцев. Это был, по словам Солнцева, очень ограниченный круг лиц, которые доверяли друг другу безоглядно и безусловно. Сам Солнцев знал из этого круга двух-трех человек. Всех знал, судя по его рассказу, только мой отец. Тем не менее наличие какой либо организации Солнцев отвергал. Организации не было, но конспирация существовала.

В своих поступках и решениях отец руководствовался категорическим императивом Канта — нравственность должна быть абсолютной, всеобщей и общезначимой. Категорическому императиву Н. Н. Баранский следовал категорически. Судя по его письмам с фронта к маме, он не мог представить себе, как ученое звание профессора, научная степень кандидата освобождает его от долга защищать Родину до последней капли крови. Он не смог бы смотреть в глаза однополчанам после боя, если бы не смотрел вместе с ними в лицо смерти. Таков был категорический императив гвардии капитана, кавалера боевых наград — медали «За отвагу», орденов «Красной Звезды» и «Отечественной войны II степени» Николая Николаевича Баранского.