Станислав Лем - Черное и белое (сборник)

Явными «предками» писателя можно считать также Вольтера (1694–1778) («Посмотрите философские сказочки Вольтера. Я считаю, что некоторые фрагменты моей «Кибериады» или «Сказок роботов» более близки к Вольтеру, чем к кому-либо другому, это как бы следующая инкарнация эпохи Просвещения»), Джонатана Свифта (1667–1745) («Я написал много книг, например, «Кибериаду», «Сказки роботов» или «Звездные дневники». На карте литературных жанров их место – в провинциях гротеска, сатиры, иронии, юмористики свифтовского и вольтеровского образца – суховатой, язвительной и мизантропической; как известно, знаменитые юмористы были людьми, которых поступки людей приводили в отчаяние и бешенство. Меня тоже»), Льюиса Кэрролла (1832–1898) («Я, несомненно, могу отыскать некоторое подобие между моими и кэрролловскими витками воображения, но это не широкомасштабное сходство, поскольку касается лишь того, что можно назвать математической разновидностью воображения») и Ежи Жулавского (1874–1915) («На серебряной планете» Жулавского – книга, которую я люблю и которой многим обязан»). Кроме этого, некоторые специалисты в качестве «предка» Лема считают также Яна Потоцкого (1761–1815) («Для всех ищут предшественников, поэтому зарубежные критики запихнули меня под Потоцкого. Он писал эти свои запутанные истории по-французски, но разве для них это имеет какое-то значение?.. Уж лучше был бы Свифт, пожалуй»).

Что касается литературы ХХ века, в прозе Лема проявляется некая формальная связь с творчеством Хорхе Луиса Борхеса (1899–1986). Сравнивая себя с Борхесом и при этом не соглашаясь с мнением, что «Лем – это Борхес научной культуры», писатель говорил: «Тут немного другое. Во-первых, у меня, пожалуй, фабульной изобретательности побольше, чем у Борхеса, ведь он никогда не писал романов. Во-вторых, я не являюсь, как он, архивистом. Я никогда не творил, будучи одурманен чадом библиотек, я только отбрасывал эти огромные завалы, чтобы взгромоздить над ними какую-нибудь странность. А в-третьих, прошу заметить, Борхеса особенно не занимают ценности когнитивной, чисто познавательной, гностической натуры». И далее: «Я неохотно вижу себя с ним в одной паре. Я, конечно, наблюдаю общее сходство, но в то же время вижу и огромные различия, если принять во внимание наши истоки. Борхес весь из прошлого, из Библиотеки, а у меня доминирующей является – это прозвучит патетически – борьба за человека и его космическую позицию. Это уже весьма принципиальное отличие, прошу также заметить, что я вообще не касаюсь таких аспектов, как эстетический калибр или вопрос артикуляционной мощи, так как считаю, что это не так существенно».

Из классиков мировой литературы и искусства Лем наиболее высоко ценил: писателей Ф.М. Достоевского, Г. Сенкевича, Дж. Конрада, В. Гомбровича, Т. Манна; писателей-фантастов Дж. Г. Уэллса, О. Стэплдона, Ф.К. Дика, Х.Л. Борхеса, братьев А.Н. и Б.Н. Стругацких, поэтов У. Шекспира, Р.М. Рильке, А.С. Пушкина, А. Мицкевича, Ц. Норвида, Б. Лесьмяна, Ч. Милоша, философов А. Шопенгауэра, Б. Рассела, К. Поппера, художников П. Брейгеля, И. Босха («Брейгель – это Луна, а Босх – Солнце»), С. Дали, композиторов Л. ван Бетховена («Пятой симфонии» даже посвятил стихотворение), Ф. Шопена. Правда, к музыке был равнодушен в первую очередь из-за проблем со слухом – с конца 1970-х годов Лем пользовался слуховым аппаратом. Нравилась ему «Ночь на Лысой Горе» Мусоргского – «Это такая музыка, которая собственно музыкой и не является, ибо она представляет Лысую Гору с колдуньями», нравился ему классический джаз в исполнении Эллы Фитцджеральд и Луиса Армстронга (именно в исполнении дуэтом).

Что касается литературных произведений, Станислав Лем отмечал, что «существуют, как известно, книги, которые мы любим и уважаем, такие, которые любим, но не уважаем, такие, которые уважаем, но не любим, и наконец те, которые мы не любим и не уважаем. (Для меня к первой категории принадлежат книги, НЕ ВСЕ, Бертрана Расселла; ко второй – Сименона, к третьей – Кафки, к четвертой, например, – книги типичной научной фантастики.) То же касается нашего отношения и к другим людям. Например, к женщинам!» В 1999 г. для издания в Польше в серии выдающихся книг ХХ века Станислав Лем предложил следующие (в том числе написанные задолго до ХХ века) произведения: 1. Сол Беллоу, «Планета мистера Сэммлера»; 2. Бертран Рассел, «История западной философии»; 3. «Энциклопедия невежества» («The Encyclopedia of Ignorance» – N.Y.: Pergamon Press Inc., 1977); 4. Самуэль Пепис, «Дневники»; 5. Франсуа Вийон, «Большое Завещание» (Лем рекомендовал эту книгу двадцатилетним); 6. Тадеуш Боровский, «Пожалуйте в газовую камеру» (сборник рассказов); 7. Витольд Гомбрович, «Бакакай»; 8. Тадеуш Бой-Желенский, «Словечки»; 9. Ян Юзеф Щепаньский, Партизанские рассказы – избранное из ряда книг. В разные годы Станислав Лем в качестве выдающихся литературных произведений отмечал «Дон-Кихота» С.М. де Сервантеса, трилогию («Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский») Г. Сенкевича, «Маленький принц» А. де Сент-Экзюпери, «Лолиту» В.В. Набокова. О творчестве Набокова Лем говорил: «Нравятся мне также немногочисленные книги Набокова, а особенно «Лолита», которая очень старательно сбалансирована, в противоположность, к примеру, «Бледному огню», где уже дает о себе знать некоторое нарушение пропорций. Набоков смог сделать это так замечательно, с такой холодной точностью, что это меня даже отталкивает. Это вещи, которые часто невозможно объяснить».

Несмотря на разнообразие стилей и жанров, в сочинениях Лема господствует своеобразная мыслительная однородность: дискурсивная проза представляет собой автокомментарий для беллетристики, а беллетристика в свою очередь является иллюстрацией теоретических размышлений. Все это отражает один и тот же реальный мир с разных непротиворечивых точек зрения. В своих художественных произведениях и научных эссе Станислав Лем рассматривает законы природы и общества, вопросы религии, законы эволюции в целом и эволюции человека в частности, кибернетику и информатику, искусственный интеллект и виртуальную реальность, космологию и космогонию. Тем самым проза Лема вырастает прямо из достижений естествоведческих наук ХХ века, из «духа эпохи» («Корова дает молоко, но оно не возникает из ничего; чтобы ее доить, нужно снабжать ее кормом; так и я должен проглатывать груды «настоящей», то есть не выдуманной мною, специальной литературы, хотя конечный продукт столь же мало похож на переваренную духовную пищу, как молоко – на траву»).

Лем говорил, что, по его мнению, дискурсивную и художественную литературу разделить в ста процентах случаев невозможно, приводя в пример хотя бы свою «Сумму технологии». Но для разделения можно пользоваться следующим: «в дискурсивной литературе важнейшим является МЕСТО НАЗНАЧЕНИЯ, а в художественной – ПРОХОДИМЫЙ ПУТЬ… Или иначе: основной чертой дискурсивности является ИНВАРИАНТНОСТЬ объекта дискурса, а художественности – ИЗМЕНЯЕМОСТЬ объекта: различные модальности дискурса не изменяют суть вопроса, в то время как изменение восприятия изменяет сам объект в искусстве…Если объектом дискурса является проблематика, и дискурс, который новую не предлагает или известную по-новому не разрешает, не многого стоит, то в художественной литературе всегда переизбыток новостей, которые с точки зрения дискурса являются фиктивными».