Иван Гобри - Лютер
На что он жил? Курфюрст Саксонский регулярно выплачивал ему содержание, которого поначалу семье вполне хватало. Однако постепенно этот источник средств стал недостаточным. И Лютер, привыкший все дни проводить за письменным столом, а теперь вдруг оказавшийся не у дел, новым взором окинул раскинувшиеся вокруг дома бывшие монастырские сады, пришедшие в запустение. В его душе заговорил древний зов земли. И он принялся копать, сажать и... собирать урожай. Глядя на него, к делу подключилась и аристократка Кэтхен. Они расширили свой земельный надел, засадили его фруктовыми деревьями, закупили ульи, а потом развели и домашнюю скотину. «Мой господин Кэтхен, — писал Лютер, — правит лошадьми, трудится в поле, откармливает на продажу свиней и варит пиво». Интерес к духовному чтению, которым бывшая монахиня-беглянка, очевидно, никогда не отличалась, теперь пропал у нее окончательно. Лютеру однажды пришлось посулить ей 50 флоринов, если до Пасхи она успеет целиком прочитать Библию. (На эту сумму семья жила два месяца; значит, деньги у Лютера все-таки водились?) Исход этого пари нам неизвестен. Некоторое время спустя один из братьев оставил Лютеру в наследство дом в деревне, и благодаря финансовой поддержке курфюрста семья смогла его отремонтировать. Лютер и сам принимал участие в строительных работах, доказав, что умеет не только огородничать.
Преподавание и ученые диспуты он совсем забросил, вел простой и здоровый образ жизни, приносивший ему физическое удовлетворение, а потому все меньше копался в себе, забыв о терзавших его когда-то соблазнах похоти. Сомнения и неуверенность больше не мучили его, а если и мучили, виду он не подавал и ни с кем не делился своими проблемами. Источник его тревог сместился в другую область и касался в основном состояния, в котором оказалась его Церковь. Его письма той поры полны беспокойств именно по этому поводу. «Гнев Божий обрушился на Германию. Вот уже 30 лет ценою тяжких трудов и суровых испытаний я проповедую Евангелие, и не я один, а теперь, на старости лет, вынужден слушать и соглашаться, что дела обстоят хуже, чем когда бы то ни было. Над этим городом лежит то же проклятие, что обрушилось на Хоразин, Бехсаид и Капернаум». Он приглядывался к тому, чем живут люди разных сословий, и видел, что разложение затронуло всех — и аристократию, и буржуазию, и крестьянство. «Кругом царит одно вероломство, продажность, презрение к Божьему Слову и неблагодарность».
Им овладела страшная усталость — и телесная, и духовная. «Я стал ленивым, бессильным, остывшим, старым и ни на что не годным. Свой путь я прошел до конца. Когда же Господь соединит мою душу с душами предков? Пора уже червям и тлению приниматься за работу. Я устал от жизни — если только это существование можно назвать жизнью». «Скорее бы Господь прибрал меня и моих близких!» «Весь этот год (1542. — И. Г.) я чувствую себя мертвецом. Я еще дышу, но понимаю, что в этом мире я уже никто. Да ниспошлет мне Господь счастливый миг, да явится Он предо мною в лучах Своей славы! Скорей! Скорей же! Аминь». «Об одном мечтаю — дождаться часа, когда Бог призовет меня к Себе. Я пресыщен жизнью, я устал. Я больше не могу. Молитесь же Господу, чтобы он скорее прибрал меня к Себе». Порой в его голосе слышны ноты, чем-то напоминающие о пережитых в прошлом искушениях: «Истинные причины моей болезни — это старость, тяжкий труд и изматывающая работа мысли. Но главным образом это происки сатаны, против которых бессильны любые снадобья». Значит, основания для тоски все еще оставались. Лечивший его Ратцебергер так определил три главные хвори, мучившие Пророка: «Душевное беспокойство, меланхолия, сердечная болезнь».
Мысли о близком конце света посещали его постоянно. «Померкнет свет, сияющий сегодня полным блеском. Скоро все будет кончено». «Наступают реченные времена, за которыми последует низвержение антихриста. Исполнится Слово Христово. День пришествия Сына Человеческого будет похож на дни Лота и Ноя». «Величайшим утешением служит мне мысль, что день Божий близок. Неслыханное небрежение к Слову, глухой стон правоверных возвещают, что мир подходит к концу. Скорей бы он наступил, день его гибели и нашего освобождения!» «Приди же к нам, Господи Иисусе! Услышь стенания Церкви Твоей! Ускорь Свое возвращение к нам! Пусть все наши несчастья достигнут предела! Это конец. Аминь». «Молюсь за приближение дня нашего освобождения и жажду его прихода. Этот мир изжил себя и не может более существовать. Знаков много, и каждый исполнен величия. Станем же молиться, воздев очи к небесам, ибо спасение наше близко». «Возрадуемся в скорбях и не будем препятствовать миру катиться туда, куда он катится. Наша слава с нами: мы явили нечестивому и неблагодарному миру ясное солнце нашего учения, как Отец Небесный дарует солнечный свет равно и добрым и злым».
Виттенберг теперь вызывал в нем ненависть. Его раздражали споры богословов, казалась неисправимой безнравственная жизнь аристократии и мелких бюргеров. «Женщины и юные девушки показываются на улицах едва ли не нагими», — возмущался он. Внешне спокойная жизнь в конфискованном монастыре, в окружении жены и детей, в занятиях садом и огородом в конце концов сделалась для него невыносимой. И в голову все чаще стали закрадываться мысли о побеге. В июле 1545 года Амсдорф пригласил его в Цайц, и это приглашение стало толчком к осуществлению давно назревшего плана. По прибытии в Цайц он послал Катарине письмо, в котором сообщал о своем решении не возвращаться в Виттенберг. «Сердце мое леденеет в этом городе». Он велел ей покинуть монастырь, который им не принадлежал, продать пристроенный за свой счет небольшой дом и вернуться в родовое поместье. Пенсион, выплачиваемый курфюрстом, он целиком отдавал в ее распоряжение, чтобы она и дети не терпели нужды. Главное, подчеркивал он, убраться из этого Содома. Сам же он намеревался отправиться с нищенской сумой бродить по городам, пока на одной из дорог его не застигнет смерть.
Итак, история его любви подошла к концу. «Я люблю ее больше, чем себя», — делился он с друзьями всего несколькими годами раньше. Теперь он бросал ее, что называется, не простившись. Мало того, требовал, чтобы она вместе с детьми покинула надежный приют, в котором понемногу забыла о прежней бурной жизни. С холодным рационализмом он объяснял Катарине, что дом после смерти мужа у нее все равно отберут, так что лучше сделать это не откладывая.
Поставив последнюю точку, он решил, что с прошлым покончено навсегда. В одном из писем этой поры он признался, что утратил потенцию. Он, призывавший мужчин к браку и утверждавший, что существовать без женщины невозможно, внезапно обнаружил, что это неутолимое желание, оказывается, в один прекрасный миг может исчезнуть без следа. В третий раз он начинал жизнь сызнова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});