Василий Соколов - Избавление

Уже июль переходил в август, а конференция глав правительств в Потсдаме продолжалась, и множество велось заседаний в душном двухэтажном особняке. Еще 25 июля отбыл и не вернулся в Потсдам получивший меньшинство в парламенте консерватор Черчилль. Вместо него занял кресло за круглым столом конференции новый премьер лейборист Эттли. Известно, разница между лейбористами и консерваторами невелика. Но советская делегация, проявив подлинное искусство дипломатии, умело использовала смену английского правительства и с приходом к власти Эттли добилась решения важных, остававшихся открытыми, вопросов.

В тяжких муках рождался послевоенный мир. Шаг за шагом, будто по крутой лесенке шли главы правительств к осознанию исторической необходимости жить в ладу и мире.

Утомленный заседаниями, Сталин мало отдыхал. Все время находясь в Потсдаме, как участник конференции, маршал Жуков предложил Сталину осмотреть разрушенный Берлин.

Сталин поколебался, затем ответил:

- Пусть западные политиканы, вроде Черчилля, поглядят на развалины наших советских городов... И если не посочувствуют нам, то, по крайней мере, поймут, от какой чумы мы спасли их, англосаксов.

...Кончилась наконец конференция. Можно и вздохнуть спокойно. Даже пройтись по парку. Сталин сам предложил Молотову и Жукову выйти погулять. Летние вечера в Германии влажные. Веяло испарениями земли. Округа утопала в зелени пахучих лиственниц и глициний, расцветших голубизною крупных чаш-лепестков. Да и сам особняк утопал в ползущем по стенам хмеле, в плюще и еще каких-то декоративных растениях. Близко к особняку подступало озеро, оно было видно сквозь прорезь деревьев и блестело при луне.

Шагали вдоль неширокой аллеи, скоро свернули на узкую, выложенную гравием и камнем дорожку, которая вела к озеру. Оно курилось туманом. Квакали лягушки. В ближнем камыше подала голос утка, не взлетела, а только проползла по воде, шурша камышинками.

Мир и покой пластался над озером.

- Земле не мстят, народу не мстят, если даже он и заблуждался, сказал Сталин.

- Будут жить и немцы, - вставил Молотов.

- Смотря как жить, - не согласился Жуков. - Не хотел бы я вновь повторять свой пройденный военный путь. Слишком тяжкий, изнуряющий...

Сталин шагал, задумавшись. И, уже войдя в особняк, в глухие его стены, заговорил, как всегда, тихо.

- Зачем западные союзники настаивали разделить Германию? - спрашивал он и самому себе отвечал: - Не хотят единой, демократической и миролюбивой Германии. Но им это делать невыгодно. Буфер нужен, барьер...

- А как же с демократизацией? - спросил Молотов. - Ведь мы только что здесь, в Потсдаме, приняли совместно выработанные решения... Скоординировали политику в отношении побежденной Германии, которая предусматривает уничтожение милитаризма и фашизма. Мы все, как союзники, возбужденно продолжал Молотов, - все согласились в главном, а именно: полное разоружение, демилитаризация Германии и ликвидация всей германской промышленности, которая может быть использована для военного производства...

- Не горячись, Вячеслав Михайлович. Не надо горячиться, - остановил жестом Сталин. - Они подписали, и мы подписали. Но говорят, бумага все стерпит... Мы будем строго выполнять соглашения по устройству мира. Но наши непрочные союзники будут создавать видимость, что искореняют нацизм, демократизируют германское государство в своих зонах, а на самом деле оставят реваншистов и будут плодить таковых из молодых немцев. И будут пугать нас новой мировой войной. Они уже теперь, когда еще чернила не просохли на Потсдамских решениях, устрашают... Посмотрели бы, как этот заокеанский господин Трумэн преподнес проведенное испытание атомной бомбы... Такое устрашение в его собственных глазах, что будто весь мир уже в его подчинении.

- Цену себе набивают, - заметил Молотов.

- Пусть набивают, - усмехнулся Сталин. - Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

- Угрозу силы можно предотвратить только силой! - проговорил Жуков, и глаза маршала посуровели.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Возвращались с войны...

Стучите, стучите колеса, набирайте бег поезда, увитые гирляндами цветов, расцвеченные алыми флажками, развозите быстрее из края в край по стране, к родным очагам отцов, сыновей, некогда безусых, но-теперь уже бывалых воинов, скорее, скорее - домой... И у кого не дрогнет сердце, кто не проронит слезы при встрече с женою, готовой еще издалека птицей броситься на плечи и рыдать от счастья - мой ты ненаглядный! - или с поседевшей от тревог и забот матерью, которая при виде родимого сына только и скажет: "Повзрослел-то, и не узнать!.."

Разные памяти и рубцы оставила по себе война. Одни сложили головы, и павшие будут всегда опалять сердца горькой горечью тем, кто дождался конца войны и вынужден коротать жизнь в одиночестве и сиротстве; другие вернулись калеками, гремя костылями, пугая детишек оголенными, точно напоказ выставленными культяпками; третьи, а их большинство, прокаленные зноем и порохом походов, наполнят улицы сел и городов бравурным весельем, позвякиванием орденов и медалей...

__________

Дома.

Как хорошо почувствовать запах горячего ржаного хлеба в родном доме! И хотя Алексей Костров ехал не насовсем, временно, на побывку, за молодой женой, волнения его не притуплялись. Мысленно он был уже там, среди близких. Радость встречи с родными, с Верочкой дополнялась думами о крохотном человечке - сыне, сынульке... С появлением его на свет Верочка поздравляла мужа еще из родильного дома.

"Тебя с прибавкой", - говорили ему обрадованные глаза знакомых и незнакомых сослуживцев, а потом попутчиков, а может, это самому себе Алексей говорил так?

Всю дорогу Костров чаял встречу с Верочкой, и виделась она ему утренним ласковым солнышком, а вот сынишку никак не мог представить. И когда переступил порог избы и Верочка, сидевшая у подвешенной к потолку люльки, метнулась к нему, метнулась всем своим существом - голубизною глаз, неубранными, раскиданными по плечам прядями спело-огнистых волос похоже, и впрямь солнышко! - Алексей грубовато-нежно прижал ее рукою...

Минутой погодя Верочка, рдея лицом, прошла в смежную комнату.

- Полюбуйся! Ты только погляди! - вернулась она, вся сияя и подавая ему завернутого в одеяльце ребенка.

Алексей в одно мгновение оробел, увидев розоватое личико. А Верочке показалось: к сыну, к этому крохотному существу, он отнесся вовсе не так, как хотелось ей, матери, даже отшатнулся, не ожидая, наверное, увидеть сына таким крохотным и почему-то жмурящим глазки. Очевидно, это состояние у Алексея не разнилось, было, как и у всех, за редким исключением, мужчин, но Верочка не могла и не хотела ничего знать: дав ребенку жизнь, она жила теперь им и ревностно требовала, чтобы жили ее дитем и все другие.