Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

7. XI.1935

В этих поездках Ирина как бы ощущала всю полноту существования.

Вот все бы так, без слез, без смеха,— Не находить, не покидать, —А просто ехать, ехать, ехать…И никуда не приезжать!

Но, словно не допуская такого счастья, она через две недели несколько переделала всё стихотворение, прибавив новые строфы, и, между прочим, вместо приведенной конечной строфы написала:

Ведь так легко, теряя память,Среди безжизненных полейНестись спокойно и упрямоНавстречу гибели своей.

Предчувствие печального исхода слышится и в других стихах этого цикла. Она словно хочет полнее использовать данное ей судьбой время.

Этим летом опять поедемВдоль далеких дорог — ты и я.Снова будем на велосипедеПроезжать чужие края.

Мы должны побывать в Бретани.Мы должны… но скорей, скорей!Как нам страшно в мерзлом туманеУ мигающих фонарей.

Ведь потом ничего не будетМы должны еще много узнать.Ведь уходят и годы, и люди,Торопись, торопись не отстать!

Мы должны… но молчи об этом!Только лето у нас с тобой.Больше мы не увидим света,Никогда не вернемся домой.

Это наше последнее летоПеред смертью или войной.

12. II.1936

Война началась через три года, и Ирина с Юрием успели побывать и на океане, и в Нормандии и, уже во время самой войны, им удалось побывать в Бретани, но уже радость этой поездки была омрачена тяжелыми впечатлениями войны.

О чем писать? О лете, о Бретани?О грузном море у тяжелых скал,Где рев сирен (других сирен!) в туманеНа берегу всю ночь не умолкал.

О чем еще? О беспощадном ветре,О знойной и бескрайней синеве,О придорожных столбиках в траве,Считающих азартно километры?

О чем? Как выезжали утром раноВдоль уходящих в новизну дорог?И как старик, похожий на Бертрана,Тащился в деревенский кабачок?

Как это все и мелко и ничтожно —В предчувствии трагической зимы.И так давно, что просто невозможноПоверить в то, что это были мы.

Теперь, когда так грозно и жестоко,Сквозь нежный синевеющий туман,На нас — потерянных — летит с востокаТяжелый вражеский аэроплан.

22. Х.1939

Поездка в Реймс — Эперней была для Ирины последней. В сущности, она ее сделала через силу — война давила ее беспощадно. Предполагалось даже, что Юрий поедет один. Но Ирине это было так грустно, что я со своей стороны сделал все возможное, чтобы она все-таки поехала. Она воспрянула духом, собрала все свои силы, и экскурсия прошла сравнительно благополучно. Появились бодрые ноты:

Километр за километром,Бодро с самого утра,Против бешеного ветра,По горам, да по горам.

По крутым холмам Шампани,Где везде — следы войны,(Той и этой), где в туманеДали смуглые видны.

Где бескрайние просторы,По дорогам скрип телег.И еще совсем не скоро —Скудный ужин и ночлег.

Но сильней всего на светеЯ люблю такие дни.Впереди подъем и ветер.Делать нечего! Гони!

19. III.1941

Это был последний выезд Ирины. Летом 1942 года, когда пришло время Юрьева отпуска, нечего было и думать о поездке вдвоем. Она была очень плоха, но усиленно уговаривала Юрия не терять своего отпуска и поехать одному… В память прежних экскурсий было решено, что Ирина сделает вместе с Юрием предварительную поездку по железной дороге до города Труа и оттуда вернется одна. Они поехали.

Ирина вернулась очень скоро, скорее, чем мы предполагали, вернулась расстроенная и очень раздраженная. На все наши вопросы, почему так рано вернулась, она отвечала недовольно и коротко…

Все стало понятно! Как было ее, родную, жаль в эти минуты!..

Милая моя Ириночка!..

ИГОРЬ

Сын, само появление которого было несколько неожиданно, явился для Ирины наградой за все ее жизненные горести.

Я знаю, как печальны звездыВ тоске бессонной по ночам,И как многопудовый воздухТяжел для слабого плеча.

Я знаю, что, в тоске слабея,Мне темных сил не одолеть,Что жить во много раз труднее,Чем добровольно умереть.

И в счастье — призрачном и зыбком —Когда в тумане голова,Я знаю цену всем улыбкамИ обещающим словам.

Я знаю, что не греют блёсткиЧужого, яркого огня,Что холодок, сухой и жесткий,Везде преследует меня…

Но мир таинственно светлеет,И жизнь становится легка,Когда, скользя, обхватит шеюХудая детская рука.

***

Я люблю заводные игрушкиИ протяжное пенье волчка.Пряди русых волос на подушкеИ спокойный огонь камелька.

Я люблю в этом тихом покое,После бешеной сутолки дня,Свое сердце, совсем ледяное,Хоть немножко согреть у огня.

Я люблю, когда лоб мой горячийТронет ласково чья-то ладонь.А в углу — закатившийся мячикИ бесхвостый, облупленный конь.

Позабыв и тоску, и усталость,Так легко обо всем говорить…Это все, что мне в жизни осталось,Все, что я научилась любить.

1934

Конечно, все детские праздники у нас справлялись очень торжественно и весело, особенно — рождественские. К елке готовились задолго, покупались игрушки, выбиралось дерево (обычно, на базаре у Нотр-Дам), клеились картонажи и, как всегда бывает в таких случаях, взрослые радовались не меньше детей.

Пока горят на елке свечиИ глазки детские горят,Пока на сгорбленные плечиНе давит тяжестью закат,

Пока обидой, злой и колкой,Не лжет придушенная речьИ пахнет детством, пахнет елкойИ воском разноцветных свеч, —

Я забываю все волненьяИ завтрашний, тяжелый день,И от веселой детской лениВпадаю в старческую лень.

Смотрю на детскую улыбку,Склоняюсь к нежному плечу,Не называю все ошибкойИ даже смерти не хочу.

29. ХII.1936