Владимир Набоков - Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона

Всегда твой

Эдмунд У.

Уэллфлит, Масс.

10 ноября 1943

Дорогой Владимир,

в День благодарения мы на вас очень рассчитываем. Подвести нас будет с вашей стороны непростительно, ибо мы собираемся заказать гигантскую индейку в расчете и на вас тоже. Не говоря уж о том, что нам с тобой надо бы посидеть над переводами. Те, что я успел прочесть, превосходны: твой английский дает сбой в редчайших случаях.

Боюсь, что с моими пушкинскими переводами уже ничего не поделаешь, хотя я и попросил Уикса попытаться по крайней мере исправить честной и да ведь. Совершенно согласен: мой перевод «Ты волна моя волна» никуда не годится.{93} Спасибо тебе за то, что ты в него вник.

У меня возникла идея, которую я бы хотел с тобой обсудить. Что, если мы вместе поучаствуем в книге о русской литературе: я — своими эссе (несколько их дополнив), ты — переводами? Поскольку контракт с Лафлином ты еще не подписал, ты вправе по своему усмотрению распоряжаться своими поэтическими переводами, к которым ты — почему бы и нет? — добавишь несколько прозаических. К примеру, «Вий», который представляется мне шедевром, был переведен много лет назад в выпущенном в Англии сборнике, и достать его, скорее всего, уже невозможно. Выручку мы бы разделили пополам и что-то бы заработали — с учетом растущего интереса к русскому языку, такая книга, подозреваю, расходилась бы неплохо. Она наверняка будет в своем роде единственной. Возможно, ты бы предпочел выпустить свою собственную книгу, но все же подумай о моей идее.

Я обнаружил два великолепных русских глагола: примелькаться и приедаться. Как бы ты их перевел?

Всегда твой

Эдмунд У.

Кембридж Бостонский

23 ноября 1943

Дорогой Кролик,

на некоторых [зубах. — А. Л.] выступили маленькие красные вишенки-абсцессы — и человек в белом халате остался доволен, когда не стало ни их, ни зубов, исторгнутых из малиновых десен. Мой язык ощущает себя во рту подобно человеку, вернувшемуся домой и обнаружившему, что вся его мебель куда-то запропастилась. Вставная челюсть готова будет только на следующей неделе — и я теперь оральный калека. О том, чтобы ехать на Кейп-Код (заявил дантист) не может быть и речи. Ужасно обидно.

Я лежал в постели и глухо стонал, чувствуя, как мороз наркоза постепенно сменяется жаром боли; работать я не мог, и хотелось только одного — хорошего детектива, и в эту самую минуту в комнату вплыл «Вкус меда».{94} Мэри была права, детектив мне тоже ужасно понравился, хотя энтомологические описания, разумеется, — сплошное вранье (в одном месте автор спутал Пурпурного императора с ночной бабочкой Император). Но написан детектив отлично. Интересно, Мэри сообразила, почему имя сыщика раскрывается в самом конце? Я сообразил.

Я был так расстроен и так мучился от зубной боли, что мои пометки на полях твоей корректуры{95} получились какие-то очень уж сварливые. Замечательно, что есть человек, который способен писать о русской литературе так, как ты. И все же твой Тютчев мне понравился меньше, чем все остальные. Ты беседовал с ним так, словно сопровождал его по дороге на почту, или сидел за чаем chez la petite princesse N-sky,[73] или — под розовыми каштанами на европейском курорте, — но ты не побывал у него дома и не проговорил с ним всю ночь напролет.

У Хаусмана действительно есть с ним сходство, ты совершенно прав, — но откуда взялся этот штукатур де Виньи? У Хаусмана есть что-то про мертвеца, чей плащ — весь земной шар; совершенно буквально — гигантская роба. И это еще одно связующее звено с Тютчевым.

Старый добрый Лафлин пишет мне, что предложил тебе приписать к стихотворениям несколько слов. Я по-прежнему надеюсь, что ты справишься и со всем остальным.

Будь добр, пришли замечания к моим переводам.

Когда мое лицо отражается в какой-нибудь сферической поверхности, я часто замечаю свое странное сходство с Ангелом (воителем) — теперь этот же эффект достигается и обыкновенным зеркалом.

Самые теплые пожелания вам обоим от нас обоих. <…>

Уэллфлит, Масс.

23 ноября 1943

Дорогой Владимир,

очень были огорчены, узнав, что ты мучаешься зубной болью. Не давай им вырывать слишком много зубов — в Америке любят вырвать побольше. У меня сохранилось несколько зубов, которые отлично мне служат, а между тем дантисты уже много лет назад настаивали, чтобы я их удалил. Ужасно жаль, что вы не приедете на День благодарения. Может, приедете на следующей неделе, перед нашим отъездом (в воскресенье)? Думаю, нам с тобой и в самом деле надо поговорить: 1) о твоих тютчевских переводах; 2) о том, как вести себя с Лафлином и 3) о задуманной нами книге.

Лафлин написал мне льстивое письмо с просьбой о предисловии. Он мне не простит, если я уговорю тебя не давать ему переводы, и может отказать в публикации книги Фицджеральда{96} — вот почему мне хочется уладить этот вопрос в первую очередь. Впрочем, он в любом случае может отказаться печатать Фицджеральда, и тогда препятствий не возникнет. Ты просто вернешь ему аванс из тех денег, которые получишь от другого издателя.

Большое тебе спасибо за твой комментарий к моей статье. Он мне очень помог, и я кое-что исправил. Уикс пишет, что хочет получить всё на этой неделе, поэтому посылаю ему твои тютчевские переводы. Говорит, что сможет дать под них две страницы, и я надеюсь, что войдут все. Есть несколько строк, которые, мне кажется, стоило бы доработать — там имеются кое-какие английские огрехи, но эту правку можно будет внести и в корректуре. В целом же переводы прекрасны, и теперь англоязычный читатель впервые сможет оценить, что собой представляет Тютчев.

Только что прочел «Шинель» и хочу теперь почитать твой перевод этой повести. <…> Прочел также маленький сборник эссе о русской поэзии твоего друга Ходасевича — превосходно. В одном из них{97} он устанавливает связь между «Домиком в Коломне», «Пиковой дамой», «Медным всадником» и историей, которую Пушкин рассказал у Карамзина, а кто-то записал и опубликовал. Это настоящий шедевр, нечто вроде литературного детектива, к чему я и сам питаю склонность.

У меня много соображений о нашей совместной книге — надеюсь обсудить их при встрече. Если ты потратился на зубных врачей, позволь мне одолжить тебе денег, чтобы ты смог к нам приехать. Я разбогател — впервые в жизни.