Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

— Сколько вещей лежит втуне — когда я посмотрю на свой шкаф, мне так грустно становится… Много, много хороших вещей лежит, и всё даром, втуне, — что другим составило бы европейскую известность и деньги, которых мне так надо… а у меня это какой-то хлам, покрытый сорокалетней пылью…

— Какая волокита: прожить семьдесят пять лет на свете и не успеть провести трех пиэсс на сцену! Какой ужас: надеть пожизненный намордник на человека, которому дана способность говорить! И за что? За то, что его сатира на порок производит не смех, а содрогание, когда смех над пороком есть низшая потенция, а содрогание высшая потенция нравственности. Какая нежность полиции! Какой чиновничий сентиментализм, или лучше: какое варварство в желтых перчатках! Не имею ли я право в конце моей жизни и в глуши такой ночи закричать, как Цезарь Август: «Вар, Вар, отдай мне мои годы, молодость и невозвратно погибшую силу!»

Феоктистов конечно же, случись ему услышать эти «жалобы» Кобылина, звучавшие в его дневниках и письмах, не снизошел бы до них. Драматург и цензор находились на разных полюсах. Первый под конец жизни был разорен и уповал только на литературные гонорары. Служебная бдительность второго была щедро оплачена. Евгений Михайлович встретил старость «кавалером всех орденов до Александра Невского включительно», при Николае II в 1896 году был назначен сенатором и ушел на покой писать мемуары в чине тайного советника, имея 40 тысяч рублей наградных сверх пожизненной годовой восьмитысячной пенсии…

Жестокое убийство француженки, жившей напротив самых окон генерал-губернаторского дома, всполошило всю полицию. «Грозный хозяин Москвы», как называли Закревского, негодовал. Он хорошо знал деспотичный характер государя Николая I, хорошо знал, что любая оплошность в правлении Москвой могла остановить его блистательный взлет, низвергнуть с завоеванных высот. Убийство, к которому, по мнению всей Москвы, была причастна дворянская знать, ставило под угрозу карьеру Закревского, которую он сделал, поставив в Аустерлицком сражении на собственную лошадь. Тогда, 2 декабря 1805 года, майор Закревский смекнул, что и лошадь, если на нее вовремя водрузить зад начальства, может «ввезти в Сенат». Когда шальная пуля, залетевшая в тылы русских войск, сразила лошадь командира полка графа Каменского, Арсений Андреевич тут же подставил ему свою, помог взобраться на седло, поправил в стремени сапог командира. Каменский не оставил без внимания услужливость подчиненного. Отходя в 1811 году в мир иной, он завещал ему свои бумаги и между прочим снабдил пышной рекомендацией, с которой Закревский явился ко двору в Петербург и предстал перед императором Александром I.

Майор был тотчас произведен в полковники лейб-гвардии Преображенского полка и назначен адъютантом к военному министру Барклаю де Толли, а вслед за тем и директором особой канцелярии министра. Канцелярская служба сверкнула ему Георгием четвертой степени и Владимиром третьей степени. Правда, блеск их был еще не так ярок, как блеск тех лучезарных звезд, из которых Арсений Андреевич выковыривал бриллианты для продажи, вставляя в отечественные ордена фальшивые стекляшки. Войну с Наполеоном Закревский благополучно пересидел на посту дежурного генерала при штабе государя, и после разгрома французов его полная осанистая фигура еще долго маячила в свите Александра I, совершавшего торжественные шествия по России и Европе.

В 1823 году Закревский покинул столицу, получив назначение на пост генерал-губернатора Финляндии. В Гельсингфорсе[9], где находилась его резиденция, он жил на широкую ногу, устраивая на казенные деньги пышные приемы и балы для местной знати, что не замедлило сказаться на его положении. Желая видеть Арсения Андреевича в числе своих сограждан, финский сенат обратился к царю с просьбой «о сопричислении его к высшему дворянству края», и Закревский был возведен в графское достоинство великого княжества.

Императору Николаю Павловичу Закревский показался человеком очень подходящим для той масштабной работы, которая развернулась в государстве после событий на Сенатской площади. Взойдя на престол, он тотчас пожаловал Арсению Андреевичу орден Святого Александра Невского и назначил членом Верховного уголовного суда, учрежденного «для суждения прикосновенных к делу 14 декабря 1825 года». Государь не ошибся в своем выборе; ему понравилось старание, с которым финский граф исполнял эту должность, и фортуна в лице российского самодержца улыбнулась Арсению Андреевичу. В апреле 1828 года Николай повелел ему быть министром внутренних дел Российской империи с сохранением всех прежних должностей. Это был взлет. Он, Арсений Андреевич, два десятка лет назад армейский майор, каких тысячи, взирал на мир с высоты главного кресла одного из самых могущественных министерств империи.

Казалось, ничто уже не сможет столкнуть его с вершины. Но в 1831 году в России разразилась эпидемия холеры. Имея опыт борьбы только с «холерой революционной», Арсений Андреевич оплошал. Карантины, бестолково расставленные им по границам губерний, вместо того чтобы остановить холеру, способствовали ее скорейшему распространению. К лету холера уже свирепствовала в Петербурге. Государь был в ярости, он назвал все распоряжения Закревского «идиотскими», призвал его во дворец, обругал и выставил вон. В один миг Закревский лишился всех должностей и вышел в отставку, подавленный, убитый, растоптанный.

Отлучение от государя длилось 15 лет, до тех пор, пока Николай Павлович, напуганный революционными событиями в Европе, не вспомнил об Арсении Андреевиче. Царь вызвал его из подмосковной деревни. Последовала сцена теплого примирения опального графа и самодержца, когда-то не сошедшихся во взглядах на способы пресечения холерной эпидемии. Николай обласкал Арсения Андреевича, осыпал его милостями и орденами и назначил военным генерал-губернатором Москвы. В доказательство возвращения своего неограниченного доверия император вручил Закревскому чистые бланки с собственноручной подписью с позволением вписывать в них всё, что тот сочтет необходимым. Много лет спустя, в 1864 году, незадолго до смерти, Закревский писал:

«Я знаю, что меня обвиняют в суровости и несправедливости по управлению Москвой; но никто не знает инструкции, которую мне дал император Николай, видевший во всём признаки революции. Он снабдил меня бланками, которые я возвратил в целости. Такое было тогда время и воля императора, и суровым быть мне, по-видимому, было необходимо».

Об инструкции и бланках знала конечно же вся Москва. «Закревский во всё продолжение своего деспотического правления в Москве, — вспоминает дворянин Селиванов, служивший в его канцелярии, — хоть и не прямыми словами, но разными очень прозрачными намеками давал всем чувствовать, что у него есть открытый бланк и что он может делать всё, что признает нужным».