Елена Якобсон - Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка

На следующее утро Юрина мама позвонила моей и сказала: «Что за девочка ваша дочь?! Как могла она попросить Юру отвезти ее домой в открытых санях в середине зимы? Мой бедный мальчик сильно простудился, отморозил уши. Мы даже врача вызывали!»

Маме было очень стыдно, и она меня сурово отчитала. Опять я вела себя не так, как положено! Да к тому же он из-за меня заболел...

Я обиделась на этот выговор и пыталась объяснить, что делала именно то, что сделала бы любая «приличная» девушка, что только «плохие» девицы могут согласиться ехать на такси с молодым человеком. Мама вздохнула и отложила обсуждение этого вопроса до того времени, «когда я вырасту».

На следующий день я получила от Юры длинное письмо. Он опять писал о прекрасном вечере, о том, какая я замечательная, что он вовсе не расстроен из-за отмороженных ушей и с радостью еще раз отвез бы меня домой в санях. На следующий день он прислал мне стихотворение. Он был уверен, что это любовь.

Я была несколько смущена таким быстрым развитием событий, хотя, конечно, внимание опытного молодого человека мне льстило. Я начала серьезно подумывать, не влюбиться ли и мне в него. Поскольку я пока еще ни в кого ни разу не влюблялась, размышляла я, то сейчас, возможно, для этого самое время.

Юра довольно долго болел и не мог выходить из дома, так что я отправилась к нему, выполняя «миссию милосердия», как он сам назвал мое посещение. Его отмороженные уши были туго забинтованы, он выглядел бледным и романтичным. Он взял мои руки в свои и поцеловал их, говоря о своей вечной любви и предлагая выйти за него замуж. Оказывается, он уже все распланировал.

«Я знаю, — сказал он, — что мы не можем пожениться прямо сейчас, потому что я должен ехать в Европу этой весной и поступать в университет, но я хочу, чтобы мы обручились, а поженимся мы через четыре года, когда я вернусь из университета. Пожалуйста, скажи, что ты будешь меня ждать!»

Да, все происходило как-то очень быстро. Я еще даже не решила, влюбляться ли мне в Юру, а тут разговоры о женитьбе... В этот момент его мать, вероятно слышавшая наш разговор из соседней комнаты, тактично заглянула в дверь и предложила чаю. Страшно смущенная, я выдернула руки и с благодарностью приняла предложенную чашку чая. Мое молчание Юру не остановило, он писал и звонил, настаивая на помолвке. «Но я даже не знаю, люблю ли я тебя!» — взывала я. «А я не могу уехать в Европу, если мы не будем помолвлены! — настаивал он. — Вдруг ты решишь выйти замуж за кого-нибудь другого? А я без тебя не могу жить».

Когда Юра поправился, он пришел к нам в гости, загнал меня в угол гостиной и потребовал окончательного ответа на свое предложение. К этому времени, однако, я точно поняла, что вовсе не хочу становиться его невестой, раз я так и не сумела в него влюбиться. Я решительно посмотрела ему в лицо и сказала: «Я тебя не люблю. Я не могу стать твоей невестой, это будет нечестно».

К такому ответу Юра был совершенно не подготовлен. Потрясенный, он просто сидел и молча смотрел на меня глазами, полными слез. «Можно, я тебя поцелую?» — спросил он. «Да, ты можешь поцеловать мне руку», — сказала я и протянула ему руку. Юра прижал ее к своей мокрой щеке. «Ну что ж, тогда прощай. Я больше никогда тебя не увижу», — сказал он и ушел.

Той весной Юра уехал в Бельгию, и, как он и предполагал, мы больше никогда не увиделись. Это было первое откровенное объяснение в любви и первое предложение в моей жизни, и я записала все в дневник. Как это мучительно — влюбляться! Может, и хорошо, что я решила этого не делать. Что знала я тогда о сердечных делах?

Я жила в своем мире и не замечала того, что происходит вокруг, не заметила и начала тех событий, которые позже изменили мою жизнь. В 1929 году между советской и китайской сторонами возник конфликт по вопросу управления железной дорогой. Советское правительство призвало всех своих граждан, работавших на железной дороге, к забастовке. Штрейкбрехеры объявлялись «антисоветчиками».

Мирная жизнь в Харбине нарушилась, семьи разделились по политическим убеждениям. В одной и той же семье муж мог бастовать, в то время как жена продолжала работать. Школьники тоже должны были участвовать в забастовке: нам не велено было ходить в школу. Некоторые оставались дома, другие шли в классы. Многие работники железной дороги не имели советских паспортов, и советское правительство призывало всех получить советское гражданство. Кто-то соглашался на это, другие же предпочитали оставаться «эмигрантами». Мой отец отказался участвовать в забастовке. Как врач он считал невозможным оставить больницу и пациентов. Я продолжала посещать уроки, а мама заменяла у нас в школе учительницу биологии.

После того как конфликт был улажен, советское правительство отомстило тем, кто оказался «нелояльным». На смену всем, кто отказался получить советский паспорт, из Советского Союза привезли новых рабочих. Уволили даже тех советских граждан, кто продолжал работать во время забастовки. Для города начались новые времена — безработица, неуверенность, горечь и даже отчаяние.

В школе атмосфера тоже переменилась. Возвращались дети, чьи родители бастовали, их встречали как героев. К нам же, не пропускавшим уроков, относились как к «предателям». Теперь это была настоящая советская школа: на нас давили и пытались заставить «заклеймить» своих родителей, если они не участвовали в забастовке. Классными старостами выбирались молодые коммунисты, и они считали нас, не бастовавших, «не-людьми». Они утверждали, что мы предали свою страну и, следовательно, потеряли все свои права. Любой соученик мог донести на нас, обвинить в «уклонизме».

Некоторые учителя тоже вели себя по отношению к нам злобно и презрительно. Небастовавших учителей уволили и заменили приезжими из Советского Союза. Прилагались большие усилия к тому, чтобы внедрить в нас истинное марксистско-ленинское понимание преподаваемых нам предметов. В «Войне и мире» моим любимым героем всегда был князь Андрей. Теперь на уроках литературы предлагалось считать его «представителем класса землевладельцев и угнетателей». Больше он не мог быть подходящим объектом моего восхищения. Русскую историю, естественно, теперь приходилось «подгонять» к линии коммунистической партии.

Для меня дополнительным ударом стало вскоре изменение политического и общественного положения моей семьи. Отец подвергся жестокой критике за его «предательское» поведение во время забастовки, после чего он решил, что пришло время порвать с советским правительством. Он уволился из больницы и отослал наши паспорта советскому консулу, сообщая ему, что мы больше не желаем быть советскими гражданами.

Когда в школе узнали, что мой отец «перешел на сторону врага», учителя и одноклассники стали буквально преследовать меня, я страдала от откровенной враждебности и насмешек. Некоторые даже отказывались здороваться со мной в коридорах. Я потеряла нескольких друзей: они объяснили, что им «не советуют» общаться со мной. Я была раздавлена, тем более что все еще намеревалась вернуться после окончания школы в Россию и «служить» русскому народу. Когда-то, еще в Москве, меня заклеймили кличкой «врага народа». Я забыла об этом, но «они» помнили.