Клара Лучко - Я - счастливый человек

— Я не знаю, куда фотопленку спрятать.

Дело в том, что он с разрешения Ага — хана и его жены снимал нашу встречу.

— Боюсь, что пленку украдут. Я прихожу в отель и чувствую, что кто‑то рылся в моих вещах.

Действительно, Александрову предлагали большие деньги всего лишь за один негатив.

Газеты много писали о нас, в том числе и всякую чепуху. Будто мы привезли с собой столько черной икры, что Ага — хану подарили чуть ли не бочонок.

Нас приглашали то на дегустацию сыров, то на вечерний раут в старинном замке. Я даже не представляла, что все это может быть в жизни.

И только в Каннах узнала нравы желтой прессы: сижу в номере, вдруг легкий стук в дверь, открываю, — врывается человек, отталкивает меня, открывает дверцы шкафа и начинает фотографировать мой нехитрый гардероб. Я онемела, не знала, что сказать, а он все снял и так же проскочил мимо меня в дверь, даже не попрощавшись.

У нас был прекрасный переводчик, добрый, отзывчивый человек. Он сразу понял, что я стараюсь из трех платьев изобрести двадцать нарядов. Однажды он говорит:

— Мадемуазель Клара, моя мама портниха.

У меня был красивый шарф из настоящего венецианского кружева. Я купила его по случаю в московском комиссионном магазине.

— Вы меня извините, но, если вы пожелаете, моя мама сделает из вашего шарфа нечто бесподобное.

А тогда только входили в моду платья без бретелек. На чем все держалось, я даже не понимала.

Мы поехали. Я отдала маме переводчика этот шарф, и на следующий день она сделала мне модный лиф.

Потом нас посетила какая‑то дама и преподнесла в подарок бижутерию. Получился роскошный, ослепительный наряд. Когда я, немного оробев, спустилась в холл, портье даже присвистнул:

— О ля — ля, мадемуазель!

Я покраснела…

Встречи в Каннах продолжались, и однажды Юткевич сказал, что завтра нас ждет Пабло Пикассо.

И мы помчались на авто в маленький городок — там была керамическая фабрика великого художника. В своей мастерской нас и встретил Пабло Пикассо.

Мы остановились перед ним и стоим. Словно его разглядываем. И вдруг Любовь Петровна бросилась к нему на шею:

— Паблуша!

Они обнялись, а мы все засмеялись, и все сразу переменилось.

Пабло Пикассо нам показал продукцию фабрики и каждому сделал подарок. Мне он подарил овальное блюдо, а на нем несколько черточек. Две черточки — глаза, больше, меньше, еще меньше — рот. И какие‑то еще черточки. На первый взгляд, примитивно до невозможности, но, тем не менее, вот уже столько лет висит у меня на стене это блюдо. Я просыпаюсь иногда, погляжу, и такое впечатление, что на меня смотрят глаза, в которых доброта и мудрость Иисуса.

Пикассо оказался крепышом в вельветовых джинсах, довольно потертых, рубашка в клетку, вокруг шеи повязана пестрая косынка.

Мне запомнились его глаза. Как два черных угля. Горящих, проникающих в глубину души. Вот такие были у Пикассо глаза.

Пикассо показал нам памятник пастуху: в руках у пастуха кувшин, а рядом овечка.

Потом повел нас в часовню. Маленькая часовня, которую он расписывал. На одной стене — атомная война, на другой — мир: женщина кормит грудью ребенка. Символы земли, жизни, материнства, счастья. На меня это произвело огромное впечатление.

Спустя много лет я была в городе, где прошла юность художника. Это Барселона — по — моему, один из самых красивых городов Европы. И там, в Барселоне, есть удивительный музей Пикассо. Ранние, еще ученические работы — реалистические портреты, полотна, относящиеся к «розовому» периоду его творчества. Была я и в музее Прадо, в испанской столице, где есть специальные залы Пикассо. Но я отчетливо помню, как сильно меня взволновало то, что я увидела на керамической фабрике и в часовне. Видимо, магические флюиды, которыми Пикассо, бесспорно, обладал, задали мне какой‑то особый импульс восприятия, и я запомнила это на всю жизнь.

Пабло Пикассо тепло распрощался с каждым из нас и сказал:

— Зовите меня Пабловский…

Дня через три советник посольства по культуре сказал, что рабочие фабрики, которую мы посетили, просят кого‑нибудь из советской делегации приехать к ним и выступить. У них будет праздник, и они очень хотят видеть советских артистов.

Ну кто должен поехать? Конечно, Клара.

— Ты у нас самая молодая, тебе это очень интересно. Согласна? — Любовь Орлова, казалось, была уверена в ответе.

Что мне оставалось? Конечно, согласна.

Советник по культуре решил меня на всякий случай проинструктировать.

— Клара, вы расскажете о Москве, о ее истории, не забудьте о квартплате, она у нас самая низкая в мире. Как промышленность развивается и так далее. И не забудьте сказать, что Москва — порт пяти морей…

Мне приставили переводчика, и мы поехали с ним на фабрику. Я приоделась как положено, думаю, сейчас речь буду держать.

Народу в зале полным — полно. Приехал мэр этого маленького городка. Он открыл встречу короткой речью:

— У нас сегодня — праздник. К нам приехала гостья из Советского Союза, из Москвы. Посмотрите на эту молодую прелестную актрису. Вы можете подойти к ней, потрогать ее и даже поцеловать. И взять у нее автограф.

После такого вступления рассказывать о том, что Москва — порт пяти морей, было бессмысленно. Да я об этом сразу же забыла. На сцене выстроилась очередь, и каждый, кто поднимался, преподносил мне маленький подарок: розочку керамическую, пепельницу, кувшинчик…

Очередь нарастала, и каждый прикладывался к моей щеке под бурные аплодисменты и радостный свист собравшихся.

Тут же я раздавала автографы.

В Каннах я познакомилась с художницей Надей Леже, женой знаменитого французского художника Фернана Леже.

Надя была родом из бедного белорусского села. История ее жизни уникальна. С детства она мечтала учиться рисованию. В ее биографии — учеба в Варшаве, мытарства в Париже, где, наконец, она поступила в школу Фернана Леже и осталась там навсегда. Она талантливая художница, ее работы широко известны и в Париже, и в Москве.

Когда возвращались из Канн, в Париже получили приглашение на обед в мастерскую Фернана Леже на Нотр — Дам де Шан.

Фернан Леже в начале двадцатых годов познакомился с Маяковским, затем подружился с Эйзенштейном. Он чтил их как крупнейших мастеров революционного искусства, к которому причислял и себя. В мастерской он показал нам фрагменты «Сталинградской битвы», над которой в ту пору работал.

— Документасьон, — говорил он, показывая вырезку из газеты. На ней — фотография пленения фашистов под Сталинградом.

Полотно было во всю стену мастерской. Маэстро бодро взобрался на лестницу и сказал, что вот так начинает свой рабочий день в шесть утра. По виду он напоминал крестьянина, глубокие морщины прочерчивали его обветренное лицо.