Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

Андрей крепко задумался.

— Мы сделаем лучше… Но… Бергман! «Земляничная поляна» Бергмана — это невероятно! — то ли восхищался, то ли возмущался он. — Границы сна и яви размыты. Нет границ! Ты погружаешься в некую совершенно неведомую атмосферу, в которой все предстает в иных обличиях.

— Задаешь себе иные вопросы о мире… А эти часы без стрелок? Такая емкость образа — вот попробуй, расшифруй!

— Не люблю расшифровывать то, что не подлежит прояснению. Именно этот туман многозначности и есть главная штука, — брови Андрея хмурились. — А все же Брессон — это высший класс! Глубоко копает. Ставит проблемы морали и выбора ребром! И заметь: при этом — никаких эффектов! Никакого павильона, грима, даже профессиональные актеры ему не нужны. И этот долгий, завораживающий, бесконечно затянутый кадр… Вот гад! Словно все это у меня стырил.

— А по мне — Орсон Уэллс глубже. Подумай только: «Гражданин Кейн» — снят в 1941 году! А нашим корифеям и не снилось ничего подобного. Какой-то эквилибр спаривания формы и содержания!.. Неудивительно, что его сразу признали титаном мирового кино. Ты заметил, никакого, заранее определенного жанра. Перспектива постоянно меняется, что подчеркивает неоднозначность героя, несводимость к каким-то закрепленным характеристикам. Как этого добиться? — задумчиво морщил лоб Кончаловский. — Каким волшебством?

— Очень просто! Волшебством многозначности, отрицающим примитивную прямолинейность. Ведь что он делает? Он каждый раз предлагает нам совершенно противоположные подходы к герою. В результате создается впечатление, что личность этого Кейна глубже, чем мы узнали о ней в данный момент. А действительность богаче и шире, чем помещается в рамке кадра.

— Угу… И потому зачастую выходит, что создатель фильма, то бишь режиссер, подчас интереснее созданного им произведения.

Андрон и Андрей могли часами говорить о кино, обнаруживая много общего.

— Брессон, Бунюэль, Бергман, Уэллс, Куросава, да еще, пожалуй, Довженко — это полный атас! Остальное — дерьмо! — как всегда категорично рубанул Андрей. — Я воробей стреляный. В детстве моя мать впервые предложила мне прочесть «Войну и мир». Потом в течение многих лет не переставала цитировать мне куски оттуда, обращая внимание на детали и тонкости толстовской прозы. Таким вот образом «Война и мир» стала для меня школой вкуса и художественной глубины, после которой я не мог читать макулатуру! Только чувство брезгливости и глубокого презрения.

— Но и старик Толстой далеко не идеален.

— Мережковский в своей книге о Толстом и Достоевском, которую я недавно впервые прочел, подчеркивает неудачные места, где герои пытаются либо философствовать, либо философски оценивать события. Совершенно справедливая критика. Но она не мешает мне любить Толстого за «Войну и мир». Ведь там даже неудачные куски преодолеваются талантом и страстью.

— Именно — страстью! А Висконти, Антониони — холодны, как ледышки. И как бы ни умничали при этом, меня они не задевают.

Вгиковцы не знали, что Феллини уже снял «Дорогу» и «Ночи Кабирии», которые в СССР попадут только через пять лет и внесут коррективы в предпочтения юных киноманов.

Будущие знаменитости перекусывали в пельменной за липкими столами без стульев. В углу мирно распивали припрятанные «бескозырки» рабочие мужики.

— Итальянский неореализм вообще доживает свой век, выдохся, — согласился Андрей, вытирая свой край стола осьмушкой салфетки. — Послушай! — он приблизился к Андрону: — Чего скромников разыгрывать: только мы знаем, что надо делать дальше. Главная правда — в фактуре, чтобы было видно, что все подлинное — камень, песок, пот, трещины в стене… И если человек блюет — то он блюет!

На них оглянулись распивающие. Один, уже плохо стоявший на ногах, направился было к столику переходивших на крик друзей, но, оценив сервировку стола, махнул рукой и направился обратно. Промямлил своим:

— Лажа, парни. Там не бухают, там всухую балдеют. Наверно, киношные шизики из их института.

— Никакого грима, штукатурки, скрывающей живую фактуру кожи! — заводился все больше Андрон, не заметив даже пытавшегося наладить контакт пролетария. — Костюмы должны быть неглаженые, нестираные. Да и рваные, в самом деле! А не пахнуть костюмерной.

— О, этот голливудский ужас! Театр восковых фигур, — Андрей торопливо заправлялся липкими пельменями. — Даму застрелили, а у нее волосок из парика не выбился!

— Заметил, как стремились приблизиться к голливудской эстетике Александров с его поющей куклой Орловой? Нет, все, все должно быть другим! — Андрон отнес грязную посуду и поспешил к выходу. — Давай хилять из этой тошниловки. Амбре — ни один соцреалист не передаст.

— …А если б в кино и запахи запустить… — размечтался Андрон, сорвав веточку сирени.

— Да там каждая мелочь на виду, каждая капля, каждый шорох! И я заметил — хорошее изображение вызывает запахи из памяти зрителя. Закурили на экране, а ты чувствуешь… Все играет на замысел! Это и значит — авторское кино!

— Термин «отёр», от французского auteur, уже вовсю мелькает в западной кинокритике. Он обозначает приоритет единого автора картины, создателя, под контролем которого находятся все аспекты кинопродукции, от сценария до монтажа.

— Здесь и сомнений нет, — хмыкнул Тарковский. — Авторское кино — какое же еще? Нужна группа единомышленников, мастеров, а режиссер дирижирует и управляет всем процессом. Осуществляет свой замысел! Это будет грандиозно.

— А знаешь что… — Андрон прищурился. — С чего мы решили, что нас поймут?

— Кто? Зрители? Да они… Они… поймут.

— А начальники? Не понравится им наше кино. Это писатель может в самиздат рукопись двинуть. А нам что делать? Стараться расшибить стену лбом? Или подстраиваться под «генеральную линию»?

— Ты кардинально неправ, старик! Надо снимать… Снимать только то, что считаешь нужным. А там… Талант всегда пробьется.

— Ну-ну… И на какие шиши будет снимать талант? Ведь ему придется протолкнуть сценарий через все инстанции.

Андрей помолчал, вспоминая неизданные стихи отца и его печальную «карьеру». Понимание реальной ситуации боролось с нежеланием признавать истинное положение вещей. Он любил родину и не желал знать о ее бедах.

— Хорошо, пусть мне придется бороться с каким-то сивым бюрократом за свои фильмы. Не исключено. В семье не без урода, есть и в нашей стране недостатки. Но ведь надо бороться! Художник обязан бороться за свою позицию!

— И пусть его топчут, распинают начальственные уроды! — Андрона часто бесила полная социальная апатия Тарковского. Не хотел он знать про цензуру, инакомыслие — и все тут!