Яков Цветов - Синие берега

Шли долго, может быть, потому долго, что медленно, видно, хотелось подольше побыть вблизи родных домов. Одни смотрели себе под ноги, словно прощались таким образом с землей, на которой стоит их город, другие взволнованно переводили взгляд со здания на здание, хотели запомнить улицы, такие знакомые. У всех слишком внимательные, вымученные тоской глаза.

Шли медленно, будто нерешительно, будто те, передние, пройдут вот немного и повернут обратно, а потом и остальные, что за ними, тоже повернут. Все еще не верилось, что немцы совсем близко, тут же, за спиной.

Стены зданий, скверы, площади, все это, и Владимирская горка, и Богдан Хмельницкий, и купола Софийского собора, и стены "Арсенала" мысленно представила их себе Мария - все это было по-прежнему прекрасным. Она уже свыклась с городом, город этот стал родным, как ее Москва.

- Лена, - не выдержала Мария. - Что же это, Лена?..

Лена молчала. Понимала, ответ не нужен.

Девушки шли, оглядывались. Еще немного, и они перейдут мост и все будет позади, уже в прошлом.

Шли рядом с каким-то стариком. Бритое коричневое лицо его все в крутых складках, как кора старого дерева, было невозмутимым, глаза близоруко щурились, будто всматривались, туда ли идет. Он опирался о палку, на левом локте висел узелок. С ними поравнялись две женщины, беглым взглядом скользнули по старику, одна сочувственно бросила на ходу:

- Остался бы, дедушка. Тебя-то не тронут. Пропадешь же! Дорога, бог знает, какая длинная и какая...

- Как это не тронут, - приподнял тот плечи. Но женщины его не слышали, они торопливо прошли, как бы настигая кого-то. - Мне, девочки, непременно уходить надо, - словно искал поддержки, посмотрел на Марию, на Лену. - Сын-то мой - коммунист. Погиб девять дней тому. На фронте. Коммунист он, вот что. Как же не тронут, - все еще удивлялся словам женщины. - Соседка ушла, в горсовете работала. А под нами, на третьем, вся семья собиралась в дорогу. Никакие они не коммунисты, не ответработники никакие, а уходят. - Старик настраивался на то, что девушки эти попутчицы на весь, возможно, долгий путь.

Занятые своими мыслями, Мария и Лена не откликались.

- Правильно, дедушка, иди, иди, - послышался сзади грудной женский голос. - Не слушай никого. Иди. Фашисты, они всех тронут. Не так, то по-другому, а тронут. Переждем где-нибудь. Ты, дедушка, кто?

- Фельдшер, - повернул старик голову к спрашивающей седой крупной женщине. - Тут у меня, - показал на узелок, - и сердечные есть. Фельдшер я.

- Ну, а я повариха. Столовая номер пять. На Бессарабке. Ну да ладно. Недалеко уйдем, - вернулась к тому, о чем начала говорить и что беспокоило всех. - Дня через три вернемся... - Голос женщины звучал уверенно.

- Непременно вернемся. Я-то знаю. Попомните мое слово.

Тот, кто заговорил, завладел вниманием всех. Мария тоже оглянулась на голос. Голос показался знакомым. Мария увидела длинного, худощавого мужчину, широко ступал он вдоль обочины шоссе. Он! Тот самый! "У трамвайной остановки..." Она узнала узкое, в оспинках лицо, фетровую шляпу пирожком. "Ребятушки..." - поморщилась, вспомнив. Теперь на нем было демисезонное пальто, в руках фибровый чемоданчик. Ни на кого не глядя, мужчина продолжал громко, назойливо, рассчитывая на слушателей.

- Немец не стреляет даже, молчит. Выдохся. Наши отошли, соберутся с силами и - обратно. Верно, переждать только. Три дня. Три дня, правильно вы сказали, - кивнул поварихе из столовой номер пять.

Над головой катились небольшие, рыхлые и пушистые, как шары из ваты, облака, едва приметные на белесом небе. Потом облака эти пропали. Чистое небо ничего не выражало, кроме равнодушия ко всему.

Лена замедлила шаг, ноги подворачивались на колеях разбитой мостовой.

- Впопыхах не те туфли надела, - пожаловалась. - Надо бы на низком каблуке.

- А хоть и на низком, в туфлях долго не походить, - посмотрела Мария на свои ноги.

Приближались к реке. На воде колыхался бледный солнечный свет. В последний раз Мария и Лена оглянулись на угрюмо двигавшуюся улицу и, как бы отрываясь от всего, что осталось там, позади, ступили на мост.

4

За мостом тянулись отмели, ноги вязли в песке, мокром и теплом. Потом появились невысокие холмы, и видно было, как слетал с них слабый ветер.

Пока девушки шли улицами, они не могли до конца осознать, что оставляют город: дома были домами, Крещатик - Крещатиком, площадь Калинина - площадью Калинина... Те, что двигались впереди, - девушки видели их спины - тоже, заметно было, не прониклись сознанием, что уходят совсем. А теперь, когда мост и все, что за ним, оказались позади, сомнения кончились. Мария посмотрела на Лену: глаза снова красные, заплаканные, как там, в библиотеке.

Девушки продолжали путь, они не задумывались, куда идут, - шли со всеми. Лишь бы на восток. "С народом доберешься до Яготина... А там..." помнила Мария дядино напутствие. Никогда раньше не слыхала она об этом городке и пыталась представить себе Яготин - ничего не получалось, и было это далеко...

И как далеко должна быть Москва!.. Мысленно была Мария уже на Покровке, видела, как вместе с подругой входит в свою комнату, со счастливым трепетом оглядывает ее, все в ней родное, заждавшееся. "Тетя? вопросительно поворачивает Лена голову, рассматривая на столике большую фотографию в инкрустированной рамке. Она часто видела тетю, Полину Ильиничну, когда забегала к Марии. - Так это же тетя твоя?" - берет в руки фотографию. "Мама", - отвечает Мария. В голосе гордость: правда, красива? Но Москву, Покровку, комнату на четвертом этаже отделяют беда, восемьсот горьких километров.

Мария споткнулась, - камень. Она вернулась из дома на Покровке сюда, на дорогу, и продолжала путь. Перед глазами: головы, спины, заплечные мешки. Дорога поворачивала. Оттуда, с поворота, виден был пестрый поток беженцев, медленный, великий, угрюмый. Из-под множества ног выбивалась пыль, и пыль скрывала продолжение дороги. Но дорога была, и поток устремлялся дальше, дальше, в бесконечность.

Двигались молча. Казалось, молчание чуть смягчает то, что происходит. И молча, уныло переставляя ноги, шли люди, только что ставшие бездомными их опустевшие квартиры с мебелью старой и недавно купленной, с цветами на подоконниках, с одеждой в шкафу, которую надевали в праздники, с книгами на этажерках, с посудой в горках остались позади, в нескольких километрах отсюда.

Только сейчас увидела Мария, что сумка стесняла движения Лены, но та приноровилась к этому неудобству и его уже не замечала. Мария взяла из рук Лены сумку. Несли по очереди, и каждый раз, принимая сумку, чувствовала, будто становится она тяжелее и тяжелее.

Шли уже часа три с половиной. Никто не смотрел на часы, Марии казалось, что три с половиной. Груз не давил ей плечи, она взяла с собой только то, что было в ее измученном сознании, измученном сердце, - с этим ничего не могла поделать. Те, кто совсем устал, опускались у дороги на побелевшую траву, их обгоняли машины, обдавая пылью.