Джон Рид - Вдоль фронта

Длинные полосы домотканного холста висели на оградах и заборах, выбеливаясь на солнце. Кроме солдат, других мужчин не встречалось.

Мы повернули внутрь страны по узким одноколейным проселочным дорогам, – теперь никто не мог пользоваться большой дорогой вдоль Савы, потому что она находилась под обстрелом австрийских окопов, лежавших за триста ярдов через реку. Несколько раз возница терял дорогу. Мы переезжали в брод быстрые горные потоки, омывавшие подножки у экипажа, погружались по ступицу в грязные лужи, пробивались через извилистые, глубокие овраги вдоль высохших русел потоков и спускались с крутых холмов сквозь чащу огромных дубов, где стада полудиких свиней визжали, убегая от лошадей. Однажды мы проехали мимо трех огромных надгробных камней, выше человеческого роста, увенчанных высеченными тюрбанами, которыми украшают пустые гробницы хаджи. Огромные кривые ножи были высечены у их подножья. Джонсон спрашивал о них крестьян, но они только отвечали: «Герои», и пожимали плечами. Дальше нам встретился белый каменный саркофаг в пещере в холме; римская гробница, в которой он некогда стоял, была разбита и разобрана крестьянами, может быть, сотни лет назад. Потом колея пошла посреди старинного деревенского кладбища; его поросшие мхом дряхлые греческие кресты опирались на плотные связки хвороста. Всюду вдоль дороги стояли под маленькими крышами новые каменные кресты, раскрашенные золотой, зеленой и красной красками. «Они, – объяснил Джонсон, – поставлены в память тех, которые умерли далеко и тела которых не были найдены». Деревья, травы и цветы буйно росли по холмам. Прошлогодние поля обратились в заросли сорных трав. Дома с полуотворенными дверями и зияющими окнами стояли среди запущенных виноградников. Иногда мы скатывались вниз по широкой улице безмолвной деревни, где старики едва дотаскивались до дверей взглянуть на нас; дети возились с пыли с похожими на волков овчарками, а женщины шли домой с полей с мотыгами на плечах. Это была страна «ракия» – родина натуральной сливянки; огромные сады груш и слив наполняли благоуханием тяжелый воздух.

Мы остановились в «механе», или деревне, чтобы съесть завтрак, который мы взяли с собой, так как пищи не хватает даже для жителей. В темном прохладном помещении с грубыми деревянными столами на земляном полу старые крестьяне с детской простотой сняли перед нами свои шапки и со степенной вежливостью приветствовали нас.

– Добар дан, господине! Добрый день! Надеемся, ваше путешествие приятно!

Сгорбленный старик-хозяин направился к своей земляной печи, приготовил турецкий кофе в медных чашках и рассказал, как пришли австрийцы.

– Солдат с ружьем и штыком зашел в эту дверь. «Мне надо денег, – сказал он, – все, что у вас есть – живо!» Но я ответил, что у меня нет денег. «У вас должны быть деньги. Ведь вы содержатель постоялого двора?» Я опять сказал, что у меня ничего нет, тогда он ткнул меня штыком сюда. Видите? – Он, дрожа, подмял рубашку и показал длинный, еще не заживший шрам.

– Тиф! – Джонсон указал на изгородь перед домами по обе стороны дороги. Почти на каждом доме был нарисован белый крест, иногда два или три. – Каждый крест означает случай тифа в доме.

За полмили я насчитал их больше ста. Казалось, что это беззаботная плодородная страна не родила ничего, кроме смерти или памятников о смерти.

К вечеру мы поднялись на холм и снова увидали широко разлившуюся Саву, залившую все долины, а за ней подножья холмов, зелеными рядами подымавшихся к Боснийским горам. Здесь река делала большой поворот и наполовину скрывалась среди лесистой равнины; и казалось, что почти совсем под водой лежали красные крыши, белые круглые башни и стройные минареты Обреноваца. Мы спустились с холма и выехали на большую дорогу, которая шла как раз над уровнем реки, подобно плотине, через места, опустошенные водой. По сторонам болота стояли белые аисты и важно ловили рыбу. Почва немного поднималась, образуя островки среди затопленного пространства; мы прогромыхали по каменистой немощеной улице маленького белого сербского городка, – низенькие домики стояли в гуще зелени, окна были двойные для защиты от летучих мышей.

Нас с большой церемонией пригласили в дом Гайа Матича, почтмейстера, нервного, подвижного человека со сладкой улыбкой, который приветствовал нас в дверях. Рядом с ним стояла его жена, волнуясь, беспокоясь и гордясь честью приема иностранцев. Вся семья проводила нас в спальню, которую они украсили чистым бельем, самыми веселыми вышивками и вазами с болотными цветами. Два офицера из штаба дивизии стояли в стороне, ломая голову, как бы угодить нам; маленькая девочка принесла блюдо с яблоками, варенье из слив и обсахаренные апельсины; солдаты почистили нам обувь, а другие стояли около умывальника, ожидая, чтоб полить воду нам на руки; сам Гайа Матич расхаживал по комнате с бутылкой «ракия» в руках, предлагая нам выпить, приводя в порядок стулья и столы, и пронзительно и раздраженно кричал, отдавая приказания слугам.

– Нам оказана большая честь, – старался он дать нам понять на смешанном ломаном французском, немецком и английском языке. – В Сербии – это высшая честь, если иностранец посетит твой дом.

Мы несколько раз испытали на себе это изумительное сербское гостеприимство по отношению к иностранцам. Однажды, помню, мы попали в незнакомый город, куда уж неделями не приходили новые запасы продовольствия и где совсем не было табака. Мы зашли в одну лавку, чтобы попытаться найти папирос.

– Папирос? – произнес лавочник, всплескивая руками. – Папиросы теперь на вес золота. – Он с минуту смотрел на нас. – Вы иностранцы? – Мы ответили утвердительно. Тогда он открыл железный ящик и протянул каждому из нас по пачке папирос. – Платы не надо, – сказал он, – вы – иностранцы.

Наш друг Матич со слезами на глазах указал на две фотографии на стене: одна – старика с белой бородой, и другая – молоденькой девушки.

– Это мой отец, – сказал он, – ему было семьдесят семь лет. Когда австрийцы взяли Шабац, они отправили его военнопленным в Будапешт, и он умер в Венгрии. А что касается вот этой, моей сестры, они тоже ее забрали… и с августа я о ней ничего не слышал, я не знаю – жива она или умерла.

Здесь мы впервые услышали об австрийских жестокостях на Западном фронте. Сначала мы им не верили; но позже, в Белграде, Шабаце, Лознице, о них свидетельствовали и те, кому удалось бежать, и семьи тех, кто умер или был в тюрьме, и показания под присягой, и австрийские официальные списки пленных, отправленные в сербский Красный Крест. При взятии пограничных городов австрийцы сгоняли все гражданское население – женщин, стариков и детей, и гнали их в Австро-Венгрию, как военнопленных. Больше семисот взяли таким образом из Белграда и полторы тысячи из одного Шабаца. В официальных списках военнопленных австрийского правительства цинично значилось: Ион Туфечи – 84 лет; Даринка Антич (женщина) – 23 лет; Георг Георгевич – 78 лет; Воислав Петрониевич – 12 лет; Мария Венц – 69 лет. Австрийские офицеры объясняли это тем, что то была не война, а карательная экспедиция против сербов!