Федор Крандиевский - Рассказ об одном путешествии

Иногда в пасмурные дни, когда у моря было неуютно, мы отправлялись в далекие прогулки. Отчим, мама, я и Шиман с Бибианой. Выходили за пределы Мисдроя. Домики в ухоженных садах, заборы, надписи. Какой покой и порядок царили кругом! Налево — полотно железной дороги, время от времени — стук колес, сиплый гудок паровоза. Справа, за крышами и садами, — стальная полоска моря.

В Мисдрое собралось несколько русских семей. Актер Андрей Лаврентьев, так называемый «Лавруша», которого несколько лет спустя можно было видеть на сцене Большого драматического театра в Ленинграде, на Фонтанке. Его жена, молодая, элегантная, острая на язык Марианна Зорнекау, происходила из каких-то придворных кругов Царского Села. Потом появился и прогостил у нас несколько недель писатель Иван Сергеевич Соколов-Микитов, которого война застала в Англии и который сейчас пробирался в Россию, — молчаливый и скромный, влюбленный в русскую природу, узнающий птиц по их голосам. В середине лета в Мисдрой приехал писатель Борис Алексеевич Зайцев с женой и дочерью Наташей, десяти лет, веселой девочкой с двумя косичками, торчащими по бокам.

Часто по вечерам на застекленной террасе отчим читал только что написанные страницы «Аэлиты». Я слушал, завороженный. Потом выходил в сад и смотрел на черное небо, усыпанное звездами. Среди них можно было легко найти Марс — большую желто-красную немерцающую звезду, стоящую невысоко над горизонтом. Она таила в себе загадочную красоту. Я вспоминал рисунки Лавелла и Скиапарелли; снежные полярные шапки, тающие каждый марсианский год и вновь появляющиеся, линии загадочных каналов. В 1924 году предстояло «великое противостояние» Марса, когда его удаление от Земли делается минимальным. К этому событию готовились астрономы во всем мире, и внимание широкой публики было приковано к этой огненной звезде.

Зайцевы (родители) когда-то были в Италии и вернулись, упоенные ею. Они говорили, что Италия — самая красивая страна в мире и теперь они хотят жить в Италии, и только в Италии. Наташа, вслед за родителями, восхищалась Италией, в которой она никогда не была. А я, вслед за Наташей, тоже стал мечтать об Италии. Судьба, однако, распорядилась иначе. Вместо Италии Зайцевых занесло в Германию, а оттуда — во Францию.

А пока Италия оставалась недоступной, Борис Алексеевич решил попутешествовать по Германии. Недалеко от Мисдроя, но вдали от моря находился маленький городок Каммин. Он был известен своим собором, а собор — своими витражами, фантастической, как говорили, красоты. Решили съездить в Каммин: Борис Алексеевич, Наташа и я. Хотя Каммин и был близко, но добраться до него было сложно: на местных поездах с несколькими пересадками, с томительно долгими ожиданиями на станциях нужного поезда. Каммин оказался действительно ничем не примечательным, кроме своего собора. Готический собор стоял в центре города на прямоугольной мощеной площади. Внутри, на каменном полу и на скамейках, которые стояли рядами, лежали разноцветные пятна. Действительно, многоцветные витражи, яркие и сочные, были красивы. Однако совершать ради них столь сложное путешествие, по моему мнению, не стоило. Это мне стало ясным особенно тогда, когда мы, не рассчитав время, опоздали на последний поезд. Борис Алексеевич был озадачен. Ничего не поделаешь, пришлось оставаться ночевать в Каммине. Мы сняли комнату в маленькой, почти пустой гостинице. Не выспавшись, рано утром на другой день мы отправились в обратный путь.

Другим путешествием, в котором я сам, к сожалению, не участвовал, была поездка отчима и мамы в Свинемюнде, где проводили лето Горький и Шаляпин. Свинемюнде — порт и в то же время курорт, на выходе из залива, где расположен Штеттин, в открытое море. Меня родители с собой не взяли. Они сели в белый сверкающий катер, а я, стоя на мостках, махал им рукой. Они вернулись через два дня, полные впечатлений.

В Мисдрое мы прожили до сентября. Купались, бросаясь в брызги набегающей волны, лежали на горячем песке, прикрыв лицо газетой. Иногда на горизонте появлялся силуэт парохода. Он медленно полз справа налево или слева направо. Мы хватали бинокли. Пароходы шли в Данциг, Мемель, Кенигсберг. А может быть, и дальше, в Россию, которая была для нас тогда недосягаемо далекой. Не думали мы тогда, что через год будем плыть на таком же пароходе и рассматривать в бинокль солнечный берег Мисдроя.

Берлин, зима 1922—1923

Из Мисдроя мы вернулись в нашу берлинскую квартиру на Бельцигерштрассе, дом 48, снятую еще до отъезда в Мисдрой. Это была большая пятикомнатная квартира, в которой жила фрау Шефер, вдова погибшего на войне немецкого офицера, с двумя уже взрослыми дочерьми Эльзой и Луизой. Хотя обе дочери где-то служили, фрау Шефер находилась в затруднительном материальном положении и сдавала внаем четыре комнаты из пяти. В двух солнечных комнатах налево из передней помещались: в одной — Юлия Ивановна с Никитой, а в другой — отчим и мама. В одной из двух комнат направо из передней, выходивших на северную сторону, жил я, а другая служила столовой. Фрау Шефер с дочерьми занимала большую комнату в конце квартиры.

В комнате, где жила Юлия Ивановна с Никитой, вскоре появился еще один жилец: в январе 1923 года родился мой младший брат Дмитрий. В теплые солнечные весенние дни его коляску выдвигали на маленький балкон, увитый плющом. Митя дрыгал ручками и ножками и пускал пузыри. Мой другой брат, Никита, которому в феврале 1923 года исполнилось шесть лет, в матросской курточке с большим воротником, носился в это время на своем самокате (который во Франции называется «trattinette», а в Германии — «Roller») по тротуарам Бельцигерштрассе.

Напротив нашего дома находился трамвайный парк. Поздно вечером около его ворот толпились, как казалось, трамвайные вагоны, которые, расталкивая друг друга, въезжали в депо. Окна моей комнаты и столовой выходили на большой школьный двор. Впереди возвышалось кирпичное стандартное здание школы, в которую меня собирались отдать. Во дворе имелись брусья, кольца, трамплины и другие спортивные снаряды, которыми пользовались на уроках гимнастики. Можно было видеть из наших окон шеренгу мальчиков, выстроенную вдоль забора. Когда учитель отворачивался, несколько мальчишек подпрыгивали и показывали ему длинный нос. Учитель оборачивался и металлической линейкой больно бил по рукам всех мальчиков без разбора. Увидев такие сцены, мама категорически отказалась отдавать меня в немецкую школу, поскольку в ней практиковались физические методы воздействия на учеников.

Меня отдали в русскую эмигрантскую школу, которая существовала в Берлине уже несколько лет. Она помещалась далеко от нашего дома: приходилось ехать на метро, с пересадкой. Через несколько дней после моего поступления кучка мальчишек, пошептавшись в углу, бросилась на меня с криками: «Бей его! Его отец продался большевикам!» Драку предотвратил вмешавшийся учитель, хотя его вид говорил: «Я, конечно, вас понимаю, но допустить драку в стенах школы я не могу». В дальнейшем этот инцидент не повторялся. Все были отвлечены другим делом: в классе появилась порнографическая открытка. На уроках закона божьего, который вел старенький батюшка в черной рясе, мальчишки показывали эту открытку, прикрывая ее ладонью, хихикающим девочкам. Эта школа была уже пятой в моей жизни. Наши скитания не способствовали, конечно, систематическому учению.