Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Не с Николаем ли Степановичем "на пару"? Ведь именно Шведов — Вячеславский в эти самые дни и приходил к Гумилеву "с проверкой". Проверка, как говорится, и есть проверка: и вот Гумилев, в кепке и пальто с чужого плеча, опаздывает к Амфитеатрову на "важное свидание"… К этим же дням относится появление странного стихотворного "Пантума" с редчайшим у Гумилева недвусмысленным политическим "подтекстом":

Какая смертная тоскаНам приходить и ждать напрасно.А если я попал в Чека?Вы знаете, что я не красный!Нам приходить и ждать напрасноПожалуй силы больше нет.Вы знаете, что я не красный,Но и не белый, — я — поэт.Пожалуй силы больше нетЧитать стихи, писать доклады,Но и не белый, — я — поэт,Мы все политике не рады.Писать стихи, читать доклады,Рассматривать частицу "как",Путь к славе медленный, но верный:Моя трибуна — Зодиак!Высоко над земною сквернойПуть к славе медленный, но верный,Но жизнь людская так легка,Высоко над земною сквернойТакая смертная тоска[93].

Вячеславский просит Гумилева составить прокламации — и вдруг возникает странная проблема "гектографировальной ленты" (именно ленты для гектографа, а не для пишущей машинки, как заявлял Таганцев, из показаний которого эта оговорка и перекочевала в обвинительное заключение). Но ведь буквально в те же самые дни на гектографе печатается рукописный журнал "Цеха поэтов" "Новый Гиперборей" (вышло 23 экземпляра) [94]. Поэтому можно предположить, что во время первой встречи со Шведовым Гумилев, соглашаясь составить прокламации, предложил отпечатать их на гектографе, благо "выход" на этот агрегат (весьма труднодоступный в условиях военного коммунизма) тогда у синдика "Цеха поэтов" был. Нужна была лента и, разумеется, деньги гектографисту за услуги. Через несколько дней Шведов принес и то и другое, но Гумилев, который, очевидно, за это время успел навести справки, от ленты теперь отказывается. Вероятно, его знакомый гектографист решил не рисковать; антисоветские листовки — не рукописный журнал стихов. Деньги же Гумилев берет (а тот же А В. Амфитеатров в своих воспоминаниях объясняет почему: для агитации среди рабочих и красноармейцев нужна была водка, много водки…)[95].

О том же эпизоде с листовкой и гектографом вспоминает и Г. В. Иванов, случайно зашедший к Гумилеву, очевидно, между первым и вторым визитами Шведова: "Однажды Гумилев прочел мне прокламацию, лично им написанную. Это было в кронштадтские дни. Прокламация призывала рабочих поддержать восставших матросов, говорилось в ней что-то о "Гришке Распутине" и "Гришке Зиновьеве". Написана она была довольно витиевато, но Гумилев находил, что это как раз язык, "доступный рабочим массам". Я поспорил с ним немного, потом спросил:

— Как же ты так свою рукопись отдаешь? Хоть бы на машинке переписал. Ведь мало ли куда она может попасть.

— Не беспокойся, размножат на ротаторе, а рукопись вернут мне. У нас это дело хорошо поставлено"[96].

Интересно, что упоминание о "ротаторе" позволило В. Крейду, еще не знакомому с протоколами допросов В. Н. Таганцева и Гумилева (свою статью он писал до выхода книги В. К. Лукницкой, где "Дело Гумилева" впервые было опубликовано), усомниться в достоверности сообщаемых Г. В. Ивановым сведений: "Найти издателя или просто типографию было делом сложнейшим. Петроград испытывал бумажный голод. Все типографии давно уже были реквизированы. Большинство из них не работало. Те, которые как-то уцелели, работали на большевиков. <…> По уверениям советского историка, имеющего доступ в чекистские архивы, подобные "летучки и воззвания" печатались тогда в Стокгольме и затем переправлялись в Петроград"[97]. Совершенная правда, — но, как мы знаем, именно у Гумилева тогда доступ к гектографу как раз был! Потому-то и Шведов ухватился за уникальную возможность: это было, конечно, и быстрее, и безопаснее, нежели переправка тиража из Стокгольма.

Но ведь это — весомое доказательство правдивости всех сообщаемых Ивановым сведений! Желая мистифицировать читателей, он не стал бы упоминать столь неправдоподобную для всех знакомых с бытом Петрограда в эпоху "военного коммунизма" и совершенно необязательную деталь, как размножение подпольной листовки на гектографе. А это значит, что и сам текст листовки — пресловутое витиеватое "воззвание", сопрягающее "Гришку Зиновьева" с "Гришкой Распутиным", — был написан Гумилевым! Иванов, кстати, был уверен, что именно этот текст и послужил главной уликой: опасный автограф Гумилев-де затерял в своих бумагах, а чекисты, обыскивая архив поэта, "воззвание" обнаружили. Мы знаем теперь, что это не так в "Деле Гумилева" никакого текста "воззвания" нет, а в "списке расстрелянных" говорится лишь об "активном содействии" Гумилева в "составлении прокламаций к. — револ. содержания".

Прокламация была им написана! Более того, не получив возможности распространять "авторскую" агитационную продукцию, Гумилев распространял какие-то другие листовки и даже пытался привлечь к этому знакомых литераторов. Так, зная о связях секретаря петроградского отделения "Всероссийского союза поэтов" Лазаря Бермана с левыми эсерами, "Николай Степанович обратился к нему за помощью: принес две пачки листовок разного содержания и предложил поучаствовать в их распространении. Одна из них начиналась антисемитским лозунгом. "Связной" возмутился: "Понимаете ли вы, что предлагаете мне, Лазарю Берману, распространять?" Гумилев с извинением отменил свою просьбу"[98].

"Лозунгом", возмутившим Лазаря Вульфовича, очевидно, было сакраментальное "Бей жидов, спасай Россию!", каковой призыв, в качестве "доступного народным массам", действительно был задействован тогда какими-то несметно умными "идеологами" антибольшевистского фронта[99]. Очевидно, после этого эпизода Гумилев и выговорил у Шведова "право отказываться" в пропагандистской работе "от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам", о чем особо упоминается в показании Таганцева…

Просто поразительно, как дополняют друг друга сохранившиеся источники!

Вообще, следует признать, что "проверка" Шведовым Гумилева дала, безусловно, положительный результат: в критический момент поэт оказался верен слову, данному Герману и Таганцеву. Без особой охоты, не ощущая себя вполне "ни красным, ни белым" ("Мы все политике не рады!"), но он сделал все, что тогда от него требовал "проверяющий", — и даже больше.