Светлана Алексиевич - Цинковые мальчики

Возможно, из гражданского процесс плавно перетечет в уголовный - истца Галовнева пообещала и говорила об этом как о своей цели.

К белорусским прокоммунистическим газетам, которые травят писательницу, присоединилась "Комсомольская правда" - статья-послесловие от 30 декабря 1990 года, подписанная Виктором Пономаревым.

Светлане Алексиевич "показалось, что за спинами матерей "генеральские погоны", а у них "за спинами - по крайней мере точно - сыновние могилы. Они, а не писательница, орденоносец, лауреат, нуждаются в защите. Если и происходит здесь акт гражданской казни, то никак не над писательницей", суетливо и демагогически торопится "Комсомолка" отстраниться от Светланы Алексиевич.

Это пролог к официальному извинению, как проба перекованного голоса - с нового на старый. Владимиру Вольфовичу должно понравиться. Как и название: "Мальчики цинковые. Писатели - все железнее". А журналисты и редакторы "Комсомольской правды" - все гуттаперчевее?

Правда всегда стоила дорого произносящему. Отказ от правды всегда ввергал малодушных в бедствия. Но, кажется, не было в современной истории более безнадежного и всеобъемлющего несчастья, чем добровольное саморазрушение человеческой натуры подданными коммунизма, когда от людей остаются "только дымящие дыры", по выражению Михаила Булгакова.

Дымящие дыры на советском пепелище.

Инна Рогачий

"Русская мысль", 20 - 26 января 1994 г.

Зловещее дыхание имперской политики, не до конца реализованной в Афганистане, все явственнее ощущается в Беларуси. Суд над Светланой Алексиевич - лишь составной эпизод в длинной цепи скрытых и явных проявлений такого рода. Тоской по великой державе и теплым морям исходит не только партия Жириновского, сторонников которой немало и в Беларуси. "Встряхнуть" посттоталитарное общество, "сплотить" его новой кровью - вот средство для достижения все той же цели - попранного идеала вчерашнего дня...

Василь Быков

"Литературная газета", 26 января 1994 г.

...Нет, не о правде войны была эта жесткая борьба с судебным разбирательством. Борьба шла за живую, человеческую душу, за ее право на существование в нашем холодном и неуютном мире, которая только и может стать преградой на пути войны. Война будет продолжаться до тех пор, пока она бушует в наших растерянных умах. Ведь она - только неизбежное следствие скопившихся в душах злобы и зла...

В этом смысле слова погибшего офицера становятся символическими и пророческими: "Я, конечно, вернусь, я всегда возвращался... " (Из дневника старшего лейтенанта Юрия Галовнева.)

Петр Ткаченко

"Во славу Родины", 15 - 22 марта 1994 г.

ВЕЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ

...Лежит на земле человек, убитый другим человеком... Ни зверем, ни стихией,

ни роком... Другим человеком... В Югославии, Афганистане, Таджикистане... В

Чечне...

Иногда мелькает страшная мысль о войне и ее тайном смысле. Кажется, что все сошли с ума, оглядываешься - мир вокруг обычный, нормальный: смотрят телевизор, спешат на работу, едят, курят, чинят обувь, злословят, сидят на концертах. В нашем сегодняшнем мире ненормален, странен не тот, кто надел на себя автомат, а другой, тот, кто, как ребенок, спрашивает, не понимая: почему же снова лежит на земле человек, убитый другим человеком?

Помните, у Пушкина: "Люблю войны кровавые забавы, и смерти мысль мила душе моей". Это XIX век.

"Даже уничтожив запасы всеобщей смерти, люди сохранят знание, как их снова создать. Обратного хода - к незнанию, неумению убить всех и вся - уже нет". Это у Алеся Адамовича. Это XX век.

Искусство веками возвеличивало бога Марса - бога войны. И теперь никак не содрать с него кровавых одежд...

Вот он один из ответов, почему я пишу о войне. Вспоминается, как у нас в деревне на Радуницу (день поминовения) уткнулась коленками в заросший холмик старушка - без слов, без слез, даже молитвы не читала. "Отойди, девочка, не надо на это смотреть, - отвели меня в сторону деревенские женщины. - Не надо тебе знать, никому не надо". Но в деревне не бывает тайн, деревня живет вместе. Потом я все-таки узнала: во время партизанской блокады, когда вся деревня пряталась от карателей в лесу, в болотах, пухла от голода, умирала от страха, была со всеми эта женщина с тремя маленькими девочками. В один из дней стало очевидным: или умрут все четверо, или кто-то спасется. Соседи ночью слышали, как самая меньшая девочка просила: "Мамочка, ты меня не топи, я у тебя есточки просить не буду..."

Оставались зарубки в памяти...

В одной из моих поездок... Маленькая женщина, кутавшаяся летом в пуховую шаль и быстро-быстро выговаривающаяся, вышепчивающаяся: "Не хочу говорить, не хочу вспоминать, я очень долго после войны, десятки лет, не могла ходить в мясные магазины, видеть разрезанное мясо, особенно куриное, оно напоминало мне человеческое, ничего из красной ткани шить не могла, я столько крови видела, не хочу вспоминать, не могу..."

Я не любила читать книги о войне, а написала три книги. О войне. Почему? Живя среди смерти (и разговоров, и воспоминаний), невольно гипнотизируешься пределом: где он, что за ним. И что такое человек, сколько человека в человеке - вопросы, на которые ищу ответы в своих книгах. И как ответил один из героев "Цинковых мальчиков", "человека в человеке немного, вот что я понял на войне, в афганских скалах". А другой, уже старый человек, в сорок пятом расписавшийся на поверженном рейхстаге, мне написал: "На войне человек ниже человека, и тот, который убивает справедливо, и тот, кто убивает несправедливо". Все это одинаково похоже на обыкновенное убийство. Я с ним согласна, для меня уже невозможно писать о том, как одни люди героически убивают других... Люди убивают людей...

Но наше зрение устроено таким образом, что еще до сих пор, когда мы говорим или пишем о войне, то для нас это прежде всего образ Великой Отечественной, солдата сорок пятого. Нас так долго учили любить человека с ружьем. И мы его любили. Но после Афганистана и Чечни война уже что-то другое. Что-то такое, что для меня, например, поставило под сомнение многое из того, что написано (и мной тоже). Все-таки мы смотрели на человеческую природу глазами системы, а не художника...

Война - это тяжелая работа и убийство, человек все время вертится возле смерти. Но проходит время, десятки лет, и он вспоминает только о тяжелой работе: как не спали по трое-четверо суток, как таскали все на себе вместо лошади, как плавились без воды в песках или вмерзали в лед, а об убийстве никто не говорит. Почему? У войны, кроме смерти, есть множество других вещей, и это помогает стереть главное, потаенное - мысль об убийстве. А ее легко спрятать в мысль о смерти, о героической гибели. Отличие смерти от убийства - это принципиально. В нашем же сознании это соединимо.