Мятежный ангел - Эмир Кустурица
— Нелегко ему, — сказал спутник, — он ведь думает о нас не переставая, а эти тут на него давят!
— Чего еще им надо от Петера?
— Чтобы отрекся от нас!
— Тогда придется отречься и от себя самого.
— Этого он не сделает, но сейчас его мысли устремлены в прошлое, ему вспоминается австрийское посольство в Сараево!
Петер переступил порог австрийского посольства в Сараево четырнадцать лет назад; тогда его принимал дипломат Валентин Инцко. Это было время настойчивых попыток открыть правду о войне в Боснии и Герцеговине. Петер назвал ее братоубийственной и на страницах «Цайта» обвинил Германию в том, что она разожгла этот конфликт, выступив на стороне Хорватии. Он не высказывался ни против боснийцев, ни против хорватов, ему нужна была истина, и он не предполагал, чем поплатится впоследствии за свои слова. Ему удалось добиться приема у Инцко через сестру посла, за которой он ухаживал еще студентом.
Густел привычный сараевский туман, и город жил без звукового образа, созданного Андричем в «Письме, датированном 1920 годом». Тогда с одинаковыми интервалами слышался звон колоколов православной церкви, вслед за ним гудели колокола католиков, а потом наступал черед отрывистого боя городских башенных часов. В многонациональном городе все звуки перекрывались голосом муэдзина, транслировавшимся с минарета. Эхо его призыва распространялось, как туман, а утреннее солнце все не решалось пробиться сквозь мглу и показывалось лишь изредка. С вершины Требевича внезапно падали яркие лучи и, врываясь в окно посольства, касались лица Петера.
Петер сопоставлял сведения посла о трагедии в Боснии и Герцеговине с фактами, собранными им самим как очевидцем событий. И хотя он знал, что точка зрения Инцко на человеческие страдания должна отчасти отражать официальную политическую позицию Австрии, он тем не менее хотел оспорить эту точку зрения свидетельствами, добытыми им в районе Сребреницы:
— Как могло случиться, что в Кравице погибло больше трех тысяч сербов, в Скелани — пятьсот и об этом нигде даже не упомянуто? Равно как и том, что сараевские сербы стали жертвами побоища в Казанах? И что тысячи мирных жителей убиты в многонациональном городе. Упомянуты ли где-нибудь эти тысячи? Сараево подверглось блокаде, но не осаде, и волонтеры беспрепятственно снабжали людей продуктами.
Посол отвечал в основном фразами вроде «не уверен», «возможно», «у меня нет таких сведений…» Петер понял, о чем говорил учитель немецкого из Баина-Башты: аргументы здесь под стать сараевскому туману, который спускается на город, следуя законам природы, а потом вдруг рассеивается, но даже тогда истина остается скрытой во мгле. До Истины здесь доискиваются чужаки! Осажденный город, похоже, стал символом, инструментом воздействия на общественное мнение, оправданием бомбардировок, к которым в конце концов прибегли США — быть может, не только чтобы покарать сербов, но и доказать, что в Европе всем продолжают заправлять американцы?
Когда туман рассеялся, взгляд на город подарил совсем новое ощущение. Улочки, зажатые меж домов, казавшихся копиями византийских построек в Стамбуле — с той лишь разницей, что стамбульские дома окружены палисадниками, — спускались по крутым склонам, набегая друг на друга, и вели к небоскребам и многоэтажкам, построенным во времена Югославии Тито. Там, где теперь струится река, раньше бежал бурный поток, он мчался через ущелье, — тут-то и возник город, сквозь центр которого петляли лишь две улицы. Дальше, в Марьином Дворе, сохранились постройки годов австрийской оккупации, а рядом высились небоскребы — одни выросли в мирное время, другие после войны девяностых и появления первых боснийских миллионеров. Позади теснились дома под стать этим небоскребам, довольно высокие, и они тоже спускались с двух холмов, где раскинулись Кошево и Горица, и так до самого центра города, который напоминал сироту, выраставшего на обломках Османской, а затем Австро-Венгерской империи. В таком городском ландшафте и сам Петер походил на сироту, был один-одинешенек.
Во время войны девяностых город обступали не только холмы и сербские отряды. Сараевская долина широка. Пересекая ее, можно доехать из района Грбавица до аэропорта. Какая сила способна была задержать сорок тысяч солдат, завербованных Алией?[11] Если им не удалось пробраться через близлежащие горы, то как могли они не пройти, грохоча, по сараевской долине? Кто-то остановил их? Так же странно то, что режиссер Адемир Кенович смог поехать в Париж на свадьбу актера Жана-Марка Барра и вернуться обратно в Сараево… Почему тот, кто доставил этого сараевчанина в Париж и привез его обратно, не смог прорвать блокаду? Наверное, страдания замкнутого в кольцо города напоминали катарсис на театральной сцене, с которой блокада должна быть снята лишь в урочный час? Как в этом хаосе могли погибнуть три с лишним тысячи сербских мирных жителей и более пятнадцати тысяч покинуть город? Некоторые утверждают, что так происходило «этническое самоочищение» — этот термин придумали газеты «Ле Монд» и «Нью-Йорк Таймс», говоря о хорватских преступлениях и злодеяниях в Краине. Тем утром в резиденции австрийского посла прозвучало мало ответов.
— План сербской армии состоял в том, чтобы очистить территорию и оттеснить мусульман на сто километров от Дрины! — сказал Петеру Инцко.
— Вы видели этот план?
— Нет, но так говорят.
— О столь важных вещах нельзя просто говорить. Если этот план и в самом деле был, то как могло случиться, что в первые три месяца именно из Сребреницы исчезли сербы — одни бежали, других перебили, причем после истребления сербов в Зворнике?
Это век злодеяний, правда о которых признается лишь для того, чтобы потрафить Выгоде, а не доказать Истину; это эпоха смонтированных страданий, а когда приходят страдания настоящие, они становятся лишь звеном череды подстроенных событий, где главные жертвы — народы, втянутые в военные игры. Так на протяжении долгих лет гибли сербы в Косово и Метохии.
В Великой Хоче, что в Косово и Метохии, Петер
