Михаил Сухачёв - Небо для смелых

Женя оттер грязь уже в темноте, поднялся, разогнул затекшую спину и минуту постоял в раздумье. Оторванный кусок обшивки бился на ветру. «Ну и пусть! Что я сделаю, — успокаивал он сам себя, — завтра с утра начну работать». Он уже на ощупь привязал самолет к торчащим из земли колышкам.

Войдя в хату, где уже все спали, Женя отыскал свое место на полу и, не раздеваясь, попытался заснуть. Однако перед глазами упорно маячил ненавистный кусок оторванной перкали, а в ушах слышался глуховатый спокойный голос комиссара о том, что сейчас как никогда важен каждый своевременный вылет оставшихся двух самолетов, чтобы не дать времени опомниться отступающим войскам белогвардейцев. «А может, попробовать прибить обшивку на ощупь, иначе ветер за ночь ее оторвет еще больше, да и края обтреплет…» И Женя осторожно стал пробираться к порогу. Прикрыв за собой дверь, он сразу почувствовал, как струйки дождя ледяной коркой ложатся на шинель.

— Ты случайно не к белым бежать собрался — чего тебе не спится? — Пумпур высунул голову в дверь.

— Я не успел дочинить свою развалину.

Женя с надеждой ждал, что Пумпур вернет его спать, убедит в невозможности работы ночью. Но Петр, не дослушав до конца, перебил:

— Подожди, сейчас оденусь и тебе посвечу. — Он юркнул в хату.

Ветер, налетая со всех сторон, пытался погасить бережно прикрываемую Пумпуром лампу, в то время как Женя, лежа под фюзеляжем на куске фанеры, осторожно прибивал мелкими гвоздиками оторванный лоскут. Руки не слушались, гвозди, точно смазанные клеем, не отлипали от пальцев, а молоток — Женя больше всего его сейчас ненавидел — бил то по пальцам, то мимо, то гнул с таким трудом подогнанный гвоздь.

— Вытащи меня, Петя, я сам что-то не могу, — попросил Птухин, прибив перкаль. Примерзшая фанера так и осталась на спине, когда Женя встал на ноги.

…Уже второй день отряд ведет боевые действия с давно знакомого аэродрома под Сватовом, и только сегодня, остановив свой взгляд на одинокой хате, почти утонувшей в обильно выпавшем снегу, Женя вспомнил о старике, которому четыре месяца назад именем Советской Республики доверил хранение авиационного имущества. Подойдя к тыну, Птухин увидел еле поднимающийся из трубы дымок.

«Значит, жив», — почему-то обрадовано подумал он и, отгребая сугроб снега, с трудом отворил дверь.

— Мир дому вашему! — громко поздоровался Птухин и прошел ближе к печке, около которой копошилась бабка. Она не спеша повернулась и, увидев военного, почти безучастно объявила:

— Ни, голубок, ничего нет, до тебя беляки всё как есть подчистую забрали.

— Нет, бабушка, мне ничего не надо, я деда пришел проведать, где он?

— Да вон он на печи отогревается, слезть не может.

Женя подошел, встал на лавку и заглянул под самый потолок. В нос ударил терпкий запах прокисшего человеческого пота. На боку, все в той же одежонке, лежал дед, не реагируя на появление постороннего человека.

— Здравствуй, дед, ты не узнал меня? — бойко обратился Женя.

— Ни, хлопчик…

— Да я же тебе осенью оставил на хранение авиационное добро.

— А-а, теперь узнал. Это из-за твоего добра я встать-то не могу. — И он медленно, часто замолкая, рассказал Жене всю историю.

Белые прошли мимо хаты спокойно, к нему и не заглянули. Дед уже и забыл о том, что хранится у него в сарае. Только неделю назад, когда отступали, белоказаки ворвались в хату, требуя курей и еды. А откуда у него еда? Ругались, обшарили хату, кинулись в сарай, нашли железяки, и пошло.

— Ты что ж, большевицкий ублюдок, — кричал офицер, одетый в белую бекешу, — на старости переметнулся к красным, народную армию кормить не хочешь, а большевицким самолетам всякие детали бережешь до их прихода?

Дед стал оправдываться, дескать, перетащил к себе после ухода красных, может, в хозяйстве что и пригодится.

— Да ты, шелудивый кобель, один и с места не сдвинешь того, что тут упрятано. А ну, скиньте с него портки, я его отучу врать, христопродавца!

Портки не сняли, сдернули кожушок и так разделали спину, что рубаху тронуть больно.

— Вот так-то, сынок.

— Знаешь, дед, я сейчас что-нибудь тебе добуду, поросенка, кур, может, даже лошадь. Слово коммуниста. Я вернусь, — И, не прощаясь, он опрометью кинулся из хаты.

Загулин, которому Женя все рассказал, распорядился выделить деду одну из оставшихся лошадей.

В конце мая 1920 года к моменту перехода в контрнаступление войск Юго-Западного фронта, Первый авиационный артиллерийский отряд перебазировался в распоряжение 12-й армии.

Запоздалая весна набирала темпы. В пышном убранстве проплывали мимо платформы украинские сады. Глядя на них, не верилось, что кругом война и разрушения.

На станции Нежин отряду подцепили платформу с новеньким «фарманом». Вместе с самолетом подсел новый военлет, с виду похожий на забитого батрака.

— Вот знакомься, Женя, — сказал комиссар, — тебе новый военлет со своим самолетом. Обстрелянный, воевал на Восточном фронте.

Женя с недоверием посмотрел на белесого парня в синей косоворотке, черных в тонкую белую полосочку грубошерстных штанах, заправленных в солдатские сапоги. Жиденькие светлые волосы, словно только что намоченные, послушно лежали на вытянутом назад черепе.

— Фролов Степан, — произнес новый летчик, и Женя заметил, что на слогах, содержащих «о», у него смешно шевелится кончик длинного носа. Полдороги до станции назначения Женя вытягивал слова из Фролова, пока тот не разговорился по-настоящему.

Степан на Восточном фронте летал много и смело. Но три месяца назад его сбили.

— …Полежал в госпитале, с тех пор как что-то надломилось внутри, стало страшно летать. И сразу же все пошло наперекосяк: все оборачивается так, чтобы я убился…

— Ну ты это брось, — запротестовал Женя, — внушаешь себе всякую чепуху.

— Внушаешь? А знаешь, что с тех пор у меня не было полета, чтобы что-нибудь да не случилось. В первом же полете после госпиталя два самолета взлетают — все нормально. А я начал разбег, так проклятый бык, который пасся на аэродроме, срывается с места и наперерез моему самолету… Быку ничего, а у меня отлетела плоскость, и… полный капот [Капот — авиационный термин, означающий переворот самолета через нос]. Пока я выбирался из-под фюзеляжа, бык решил, что еще не все сделал. Пригнув башку к земле, он, словно английский танк, ринулся в атаку не то на меня, не то на остатки самолета. Я еле уполз от него на четвереньках. Только об этом ты не болтай… Меня в отряде после так и называли Степа-неудачник.

— Так это было на Восточном, а здесь Юго-Западный. Все пойдет по-новому.