Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

– Вы ничего не поняли! – вспылила Александра Львовна. – Зря я все это вам рассказывала.

– Простите. Я обещал Вам не высказывать собственных суждений и не сдержал обещание. Я виноват.

Александра Львовна опустила голову, ее широкие плечи поникли, сейчас она казалась почти что хрупкой и очень неуверенной в себе. Она продолжила говорить, и далее ее рассказ напомнил мне отрывок из авантюрного романа. Я никогда бы не подумал, что подобное может произойти в жизни, да не с истеричной девицей, а с почтенным старцем, отцом семейства. Выяснилось, что обстоятельства исчезновения Толстого из Ясной, действительно, куда больше напоминали бегство, чем величественный уход.

Граф покинул имение ночью, когда графиня крепко спала. Даже сам Толстой плохо представлял себе, куда он направляется.

– «Ты останешься, Саша», сказал он мне, – объяснила девушка. – Я вызову тебя через несколько дней, когда решу окончательно, куда я поеду. А поеду я, по всей вероятности, к Машеньке в Шамордино», то есть к тете Марии Николаевне. Она в Шамордино в монастыре живет. Но сначала он хотел заехать в Оптину. Он тогда уехал без меня. С Душаном Петровичем. В Оптиной они были недолго (папа считал, что там не примут отлученного), потом поехали в Шамордино. Там папа немного успокоился, но все боялся, что мама его найдет. Он все думал об этом… Монахиня, которая провожала его от гостиницы до тети Маши, говорила, что, когда он шел, то казался очень слабым, даже шатался. Да, ехать было опасно, но дома было еще ужаснее! Папа временами даже мечтал о смерти…

«Вот вам и старики-индусы!» – подумал я, но вслух не сказал ничего.

– Вы знаете – папа оставил мама письмо, хорошее письмо, где все объяснил, но мама, когда она его получила, то бросилась в пруд, – с укоризной произнесла девушка.

– В конце октября, в такой холод – это безусловно серьезный шаг, – заметил я.

– Это комедия! Желание привлечь к себе внимание! – не согласилась Александра Львовна. – Ее вытащили – а она снова отправилась к пруду, – поймали на дороге. Ах, какая ужасная разыгралась после этого сцена! – Девушка, не сдерживая больше эмоций, прижала ладони к щекам. – Мама била себя в грудь тяжелым пресс-папье – отняли, тогда молотком, кричала: «Разбейся, сердце!» Колола себя ножами, ножницами, булавками. Когда их отнимали, грозила выброситься в окно, утопиться в колодце. Одновременно с этим послала на станцию узнать: куда были взяты билеты. «Я его найду! – кричала мама. – Как вы меня устережете? Выпрыгну в окно, пойду на станцию. Что вы со мной сделаете? Только бы узнать, где он!» Конечно, после таких ужасных ее слов я оставила дом и немедля отправилась в Шамордино. И я не могла лгать отцу! Я все подробно ему рассказала… – она отвела глаза, – и с этого момента спокойствие его кончилось. Посовещавшись, мы решили, что необходимо скорее уехать из Шамордина, потому что мама может приехать в любую минуту. Она угрожала это сделать, говорила, что теперь не будет так глупа, что глаз с него не спустит, спать будет у его двери…

– Возможно, она искренне беспокоилась о его здоровье, – предположил я, чувствуя разумность намерений старой графини.

– Мама душила его! – горячо возразила девица. – Услышав о том, что она собралась за ним, папа снова заволновался… Ночью он не спал, встал часа в три утра и стал всех будить и торопить, чтобы поспеть на 8-часовой поезд, который идет на юг. А я-то в Шамордино добралась только что и не отпустила, оставила своего ямщика, с которым приехала со станции, и с ним-то папа и уехал. На поезд успел… – Тут она вдруг опустила голову на руки и заплакала. – Тогда я думала, что поступаю правильно!

Без сомнения, девушка нуждалась в утешении и поддержке, но я не мог утешить ее, не кривя душой. Поведение ее казалось мне безумным. Хотя… Она была молода и неопытна и, безусловно, действовала из самых лучших побуждений. Но, как говорится, благими намерениями…

– Не могу описать того состояния ужаса, которое мы испытывали, когда папа заболел, – призналась Александра Львовна. Глаза ее блуждали. – В первый раз в жизни я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом, и нет дома, нет угла, где можно было бы приютиться с больным стариком. Но Душан Петрович не растерялся, вышел из вагона, и нам так повезло, что ваш начальник оказался милейшим человеком и читал много папиного…

Я подтвердил, что Иван Иванович – замечательный человек! Александра Львовна слабо улыбнулась.

– А потом, когда мы вышли из вагона, отца усадили почему-то в дамской комнате. Сказали, что там удобнее всего. А за дверями стояла толпа любопытных. Папа весь дрожал с головы до ног, и губы его слабо шевелились – беззвучно… А в комнату то и дело врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом прически и шляпы и уходили. Им было любопытно! – с негодованием воскликнула она, топнула ногой, а потом вдруг расплакалась.

Я понимал, что не вправе осуждать эту девушку, на плечи которой легла нелегкая ноша. Дабы на моем попечении не оказался еще один больной, вернее больная, я стал уговаривать ее лечь и отдохнуть. Ко мне присоединился доктор Маковицкий. Понимая, что от нее – усталой и измученной, будет мало толку, Александра Львовна согласилась. Мы с Душаном Петровичем остались дежурить у постели спящего больного. Видимо, из соседней комнаты доктор услышал часть нашего с Александрой Львовной разговора, потому что сам тоже поднял эту тему. Выяснилось, что, сопровождая графа Толстого при его отъезде из Ясной Поляны, Маковицкий наивно полагал, что граф направляется в гости к старшей дочери Татьяне Львовне. Толстой не раз выезжал в ее имение последние два года, один и с женой, спасаясь от наплыва посетителей Ясной Поляны. Там он брал, как он выражался, «отпуск».

Бедный Маковицкий не сразу понял, что Толстой решил уехать из дома навсегда. Думая, что они отправляются на месяц в Кочеты, Маковицкий не взял с собой всех своих денег. Не знал он и о том, что состояние Толстого в момент бегства исчислялось пятьюдесятью рублями в записной книжке и мелочью в кошельке. Только во время прощания Толстого с дочерью Маковицкий услышал о Шамордине. Именно этот женский монастырь и значил конечной точкой их путешествия преданный Душан Петрович.

Поначалу Лев Николаевич всему радовался, даже в тесном прокуренном вагоне ему показалось хорошо и свободно. Он с удовольствием слушал игру на гармошке… Но вот потом…

– Да, что было потом, Вы уже рассказывали: невозможность прицепить дополнительный вагон, духота, три четверти часа на холоде…

– Лев Николаевич много разговаривал со всеми, спорил… с каким-то крестьянином, с землемером, с гимназисткой, которая доказывала ему важность науки. «Люди уже летать умеют!» – сказала она. «Предоставьте птицам летать, – ответил Толстой, – а людям надо передвигаться по земле». Когда Лев Николаевич уронил рукавицу и посветил фонариком, ища ее на полу, гимназистка не преминула заметить: «Вот, наука и пригодилась!» И так запанибрата! Эта девица не сознавала, что говорит с великим человеком! – возмущенно воскликнул Маковицкий. – Она еще автограф попросила. А крестьянин все советовал остаться в Шамордино, мирские дела бросить, а душу спасать… Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Льва Николаевича, – горестно заключил Маковицкий.