Революция и семья Романовых - Иоффе Генрих Зиновьевич
Чем объяснить смену позиции Ставки и вообще военных верхов? В зарубежной литературе встречаются утверждения о связях Алексеева, Рузского и некоторых других генералов с политическим масонством, установленных якобы главным образом через А. И. Гучкова[122]. Однако никаких убедительных данных в пользу такого утверждения не приводится. Но если даже предположить, что такие связи существовали, то в основе их лежала не принадлежность к некоей «военной ложе», а общая политическая оппозиционность режиму, возникавшая на почве военных неудач. Можно ли считать ее неожиданной? Имеющиеся в исторической литературе данные позволяют утверждать, что лидеры оппозиции установили контакты с генералом Алексеевым и некоторыми другими высшими армейскими чинами еще в дофевральский период. Некомпетентность руководства, развал в области промышленности и снабжения, «распутинщина» – все это раздражало генеральскую верхушку, настраивало ее против последних Романовых. Именно против последних Романовых, а не против монархии как системы – это следует подчеркнуть.
Пройдут годы, но генералы (почти все они станут вождями «белого дела»), так или иначе причастные к «псковской драме», будут нервозно оправдываться за прошлое. В начале 20-х годов между генералами А. И. Деникиным и А. С. Лукомским (в дни Февральской революции он занимал пост генерал-квартирмейстера Ставки, и через него шла вся связь) развернулась довольно острая полемика о роли, сыгранной М. В. Алексеевым в отречении Николая II. Полемика шла «закрыто»: генералы обменивались письмами в связи с подготовкой Деникиным его многотомных «Очерков русской смуты». Прочитав рукопись первого тома, Лукомский критически высказался в адрес Алексеева, который якобы мог тогда «подавить петроградское действо», но не сделал этого, «будучи прирожденным соглашателем»[123]. Деникин в своем ответе защищал Алексеева. «Нет, не мог, – писал он, – по слабости своего характера и по неустойчивости государева характера». Но далее он указывал на глубокую противоречивость «антиалексеевской» позиции Лукомского: «Вы же сами пишете, что подавить революцию силой оружия нельзя было… Это могло бы временно приостановить революцию, но она бы, конечно, вспыхнула бы с новой силой»[124]. В этом замечании Деникина и заключается подлинное объяснение позиции высших генералов в февральские дни. Согласие на «ответственное министерство», а затем и отречение Николая II они «рассматривали как дорогую, но все же наиболее приемлемую цену за ликвидацию революции. Да, Алексеев, по характеристике Лукомского, был «соглашателем», но иного пути, кроме как соглашение с думским комитетом, у него не было: царского Совета министров в Петрограде уже не существовало, Николай II был отрезан от Петрограда и Ставки. В такой обстановке единственной точкой опоры для Алексеева и других генералов становилась Государственная дума в лице ее Временного комитета.
Это потом битые белые генералы начнут выяснять, кто из них бросил наиболее «увесистый булыжник в государя»[125], и горевать о случившемся в Пскове: Алексеев, например, будет сожалеть о том, что «поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении государя»[126]. А 1 и 2 марта 1917 г., склоняя Николая II к компромиссу с Думой, а затем и отказу от власти, они не колебались в своих намерениях.
В 10 часов утра 2 марта, еще не получив из Ставки телеграмм Алексеева и главнокомандующих фронтами, генерал Рузский направился к царю. Как он писал впоследствии, «стиснув зубы», он положил перед ним ленту своего разговора с Родзянко. Николай II молча читал ее, затем начал говорить, что лично готов отойти «в сторону для блага России», но опасается, что «народ этого не поймет». На эту новую уступку, лишавшую его всякой власти, он идти не желал. Не решаясь брать всю ответственность на себя, Рузский предложил отложить разговор до получения ответов всех главнокомандующих и Алексеева. Когда он вернулся в штаб, телеграмма Алексеева, содержащая ответы главкомов, уже пришла. Теперь он мог говорить от имени их всех. Тем не менее, готовясь вновь встретиться с Николаем, он решил взять с собой двух своих помощников – начальника штаба генерала Данилова и начальника снабжения генерала С. С. Савича. Около 3 часов дня 2 марта три генерала вошли в салон-вагон императорского поезда. Рузский и Николай II сели друг против друга, Данилов и Савич стояли навытяжку. Рузский показал царю телеграмму с ответами главнокомандующих и от себя добавил, что выход один: отречение в пользу Алексея.
«Наступило, – вспоминал Савич, – общее молчание, длившееся одну-две минуты. Государь сказал: «Я решился. Я отказываюсь от престола», – и перекрестился…»[127]
Днем были составлены две телеграммы (Родзянко и Алексееву), сообщавшие о принятом решении. Оставалось отправить их адресатам, как вдруг в 4-м часу дня Николай II приказал задержать их отправку. На это событие историки обычно обращают мало внимания. Что же произошло?
Существуют две версии истории с задержкой телеграмм об отречении в пользу Алексея. По одной из них задержка была связана с известием о предстоящем прибытии в Псков думских посланцев – Гучкова и Шульгина – и необходимостью ознакомиться с целью их миссии. По другой версии Николай задержал отправку телеграмм под давлением «взбунтовавшейся» свиты, настаивавшей на отказе от отречения вообще. Трудно отдать предпочтение какой-либо из этих версий. Возможно, их следует соединить, и тогда получится, что телеграммы были задержаны в результате советов кого-либо из свитского окружения, указывавших на необходимость до отречения выслушать Гучкова и Шульгина. Но то, что произошло поздно вечером 2 марта при встрече этих думских посланцев с Николаем II в вагоне его поезда, дает основание предполагать, что он «остановил» отречение не столько под каким-либо влиянием извне, сколько по своим собственным соображениям. Совершенно неожиданно для всех присутствовавших он заявил, что меняет свое первоначальное решение и отрекается в пользу брата, великого князя Михаила. Это было нарушением закона о престолонаследии. Некоторые буржуазные авторы утверждают, что Николай якобы руководствовался только одним желанием: спасти своего больного сына, не разлучаться с ним. Его иногда даже противопоставляют Петру I, который, напротив, пожертвовал сыном ради высших государственных интересов. Но, например, П. Н. Милюков усматривал в «переотречении» коварный политический шаг. Николай, писал Милюков, «изменил условия отречения, устранив (вопреки закону) от наследования сына и назначив своим преемником брата Михаила. Из писем царицы видно, что при этом имелась в виду задняя мысль – впоследствии при благоприятных условиях объявить отречение недействительным и восстановить права и неограниченную власть наследника»[128]. Действительно, в письме императрицы от 3 марта есть места, дающие некоторые основания для подобного рода предположений[129]. Впоследствии многие мемуаристы утверждали, что своим «незаконным отречением» Николай осложнил обстановку, поскольку «назначением» Михаила спутал карты всем тем, кто боролся за сохранение монархии. «Назначение Михаила, – писал Милюков, – было последним даром Распутина и первым ударом по мирной революции»[130].
Действительно ли Николай II вложил в свое «переотречение» какой-то задний политический смысл или действовал только «из родительских побуждений», со всей определенностью сказать трудно. Из опубликованных воспоминаний непосредственных участников событий, в том числе прибывших в Псков Гучкова и Шульгина, нельзя также составить отчетливое представление о том, как думские делегаты оценили новый вариант царского отречения. Правда, в письме Шульгина к Гучкову, написанном уже в эмиграции, в июне 1928 г., и посвященном главным образом Пскову начала марта 1917 г., Шульгин писал: «Что же касается того, что мы будто бы не знали основных законов, то я лично знал их плохо. Но не настолько, конечно, чтобы не знать, что отречение в пользу Михаила Александровича не соответствует закону о престолонаследии»[131].
