Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
* * *
В юности Вера была комсомолкой, проклинала своих предков-капиталистов, за что, как она считала, и покарал ее Бог тюрьмой… С каким исключительным смирением и кротостью она переносила заключение! Я впервые столкнулась с особым явлением: добротой из принципа, которая была выше человеческих возможностей».
* * *
Майка рассказывала мне о своем отце. Тот вырос в еврейском местечке, работал кузнецом. И влюбился в дочь раввина.
Поженившись, им пришлось бежать из местечка, так как местные не давали им житья – как это так, мол, дочь раввина вышла замуж за кузнеца. Более жесткая дифференциация, чем в местечке, вряд ли где бывает.
Об этом мне потом поведал сам отец Майки, мы с ним познакомились после лагеря.
У него очень интересная судьба. После революции он воевал на Гражданской против Махно, Петлюры. И стал одним из руководителей партизанского движения. Вместе с женой они ездили на тачанке, воевали за советскую власть.
Как-то его вызвали в Москву, где он должен был отчитаться перед Дзержинским.
Отец Майки рассказывал об этом очень живо. «Первое впечатление от Дзержинского было тяжелое, – говорил он мне. – Он был скорее красив – зеленые глаза, которые иногда становились карими. Но взгляд был ледяной. Даже меня после фронта приводил в смущение. Тихий голос, учтивые манеры. Он же ксендзом хотел быть. А передо мной отчитывался командир, который сдал белым какое-то село. Пока он стоял перед Дзержинским, тот предложил мне выпить стакан чаю.
И вот я пью, а Феликс Эдмундович, вежливо обернувшись ко мне: «Я сейчас закончу», – подвел этого мужчину к карте, разложенной на своем столе, начал спрашивать, почему он не удержал село.
И когда тот начал что-то говорить, Дзержинский достал револьвер и выстрелил ему в ухо.
Потом спокойно нажал какую-то кнопку, вошли солдаты и тело вынесли.
А Дзержинский обратился ко мне: «Вы закончили с чаем? Тогда прошу вас подойти к карте». Их разговор закончился хорошо, на фронте у отца Майки дела шли хорошо. Но он все равно был в шоке.
«Я видел моря крови, но такого жуткого впечатления никогда ни до, ни после не испытывал.» В конце, когда он уже уходил, Дзержинский даже улыбнулся ему: «Спасибо, удачи. Я вами доволен».
И протянул свою ледяную руку.
«Я пожал ее. И взглянул в его ледяные, но проницательные глаза». Потом отец Майки стал шпионом. Причем мирового масштаба. Одно время он даже был руководителем Рихарда Зорге. И говорил, что тот был бесконечно предан России, все время предупреждал Сталина о том, что грядет война. Но Сталин внял своему другу Гитлеру… Потом отца Майки отправили в США, где он был резидентом. Там в 1933 году и родилась Майка.
Когда я ей сказала, что она может претендовать на американское гражданство, она засмеялась: «Ты думаешь, я под своей фамилией родилась? Я же дочь шпиона!». Мать ее в Америке прониклась всем американским, но они вернулись. Отец какое-то время был не при делах, а потом его взяли преподавателем. Они с женой ведь были членами Коминтерна. Потом, конечно, арестовали. Но чекист, который занимался его делом, как оказалось, воевал с ним на Гражданской. И он уничтожил его дело.
Благодаря этому в 1937-м отец Майки уцелел…
* * *
Мы сидели в Озерлаге. Несмотря на красивое название, это был обычный концлагерь, где нам полагалось носить номера на груди и на спине. Но я даже радовалась, что у меня номер. Какая я для них Вера Ивановна Прохорова?
А по номерам, кстати, можно было понять, сколько человек сидит в лагере. Я была АБ 294. Так мы и носили эти «ордена».
Меня удивляли немки, которые вышивали себе номер рыбьей костью: выдергивали из трико ниточки и вышивали на спине. Я никак не могла понять, зачем им это надо. У нас был жуткий надзиратель-белорус, который говорил: «Вы не женшины, вы гха-ды! Вы никто отсюда не выйдете, вы здесь найдете смерть!».
А я ходила в хламиде и в отличие от «вышивальщиц» не следила за одеждой.
Меня этот белорус даже хвалил: «Вот эта женщина все правильно понимает!». Майку и других осужденных девочек потом, как и меня, тоже выпустили из лагеря, только не реабилитировали.
Потому что это выглядело бы как прощение. А так – выпустить выпустили, но дальше живи как хочешь. Работу же им было найти невозможно.
* * *
Мужем Майи был Толя Якобсон, который дружил с Анной Ахматовой, писал о ней, был хорошим переводчиком. И диссидентом.
В конце шестидесятых он редактировал «Хронику текущих событий». Фактически Якобсон был одним из первых советских правозащитников. Его, разумеется, вызвали в КГБ. А Толя был невероятной честности, широты и обаяния человек, который понимал, что у людей с Лубянки просто такая работа, и потому относился к кагэбэшникам доброжелательно. Что их очень удивляло, и за это они к нему тоже относились хорошо, в их понимании, конечно. Они прямо сказали ему: «Анатолий Александрович, мы кого купим, кого арестуем, но компромат на вас найдем и в покое все равно не оставим. Советуем вам уехать в Израиль».
Якобсон не хотел эмигрировать, говорил, что за границей у него никого нет. «Да и с визой как быть?» – наивно спрашивал он. «Мы вам все сделаем», – «успокаивали» его кагэбэшники. Тошка все равно категорически не хотел ехать.
Но у них был 7-летний ребенок, страдающий болезнью почек. А эту болезнь хорошо лечили в Израиле. И Майя рассудила: «Ну что, тебя арестуют, меня тоже. А сын пойдет в детский дом и погибнет».
Вот тут Тошка дрогнул. Его другом был Даниэль, который тоже не хотел уезжать из страны.
Тошка писал ему письма: «Бывает, человек заболевает скарлатиной. Кто-то вылечивается, а кто-то умирает. Вот я умираю. Вы все говорите мне, что это временно. А я знаю, что это навсегда». Бедный, он не знал, что придет время и можно будет легко ездить из Израиля в Россию. Он говорил: «Да, здесь красота, течет Иордан, стоит Иерусалим. А мне
