Без остановки. Автобиография - Пол Боулз
Однажды ночью мне приснился сон. Мне снилось, что я стою на первом этаже в столовой и смотрю в сторону окон. Я подошёл к одному из них, отодвинул сначала одну занавеску, потом другую и увидел, что одно из окон разбито, а находящаяся снаружи сетка срезана и снята. Я необыкновенно чётко видел разбитое окно, и в душе появилось очень плохое предчувствие (тут сон перестаёт быть спокойным и превращается в кошмар.) Я понял, что кто-то увидел, что я заметил разбитое окно и, вполне вероятно, смотрит на меня сейчас, когда я стою в столовой. Я понял, что у меня остаётся два пути, как убежать из комнаты: влево через парадную дверь в кладовую, или через тяжёлые шторы ринуться напрямик в коридор. Я посмотрел на занавески и увидел, что кто-то держится за их край рукой. Тут свет погас, я почувствовал, что меня душат, и проснулся.
На следующее утро я бегом спустился к окну в столовой. Воспоминание из сна было настолько неприятным и реалистичным, что я хотел как можно скорее увидеть, в каком состоянии находятся окно и сетка. Отодвинув занавеску, я увидел, что окно действительно разбито, а сетка срезана и снята. Всё оказалось так, как я видел во сне. Открытие меня шокировало, потому что я не верил в вещие сны и другие подобные феномены. Тем не менее я не мог отрицать, что такой сон у меня был. Потом у меня появилась мысль, от которой мне стало жутко: а вдруг я бродил во сне и правда был ночью в столовой и стоял перед окном? В этом случае я должен был действительно видеть придерживавшую край занавески руку грабителя. Но после того, как меня душили, я проснулся в своей кровати, и сердце билось как бешеное. Я побежал в родительскую спальню и всё рассказал маме с папой, которых, правда, больше интересовало, что в дом снова кто-то влез, чем то, как именно я об этом узнал. Опыт был очень непривычный, и на время он пошатнул мою веру, что мир устроен разумно. Единственное, что мне тогда оставалось — побыстрее обо всём позабыть. Что у меня, в конце концов, и получилось.
В тот год мне рассказали, как появляются на свет млекопитающие. Процесс показался мне вполне естественным, но оставался вопрос: если мать рожает ребёнка, то почему часто говорят, что он похож на отца? Я размышлял над этим вопросом и потом решил спросить мать, так как не мог спросить никого другого. Её ответ не сильно прояснил ситуацию. Она сказала, что это загадка. Некоторые утверждают, что разгадали её, но на самом деле никто не знает, почему и как такое происходит.
В тот год у меня с матерью был и другой разговор, который я хорошо запомнил. У неё была кузина по имени Марджери, которая уезжала в Германию, учиться оперному пению. Ей настолько понравилась эта страна, что она пробыла там восемь лет, не возвращаясь в США. Вернувшись из Германии, она приехала в Провиденс, пришла к своему отцу, который был братом дедушки, и спросила: «Почему вы мне не говорили, что мы из еврейской семьи?» В семье начался переполох, и моя прабабушка, которую этот вопрос сильно задел, сказала на ломаном английском: «Она восемь лет в стране провела и это единственное, что может нам сказать!»
«Да, — призналась мать, — она сказала, что Беневич или что-то в этом роде считается еврейской фамилией»[18].
«А зачем она вообще подняла эту тему?» — спросил я. Лично я не знал Марджери, но то, что она восемь лет прожила в Берлине, казалось мне большим достижением.
Мать пожала плечами:
«Забавно. Марджери сказала: „Если бы вы мне раньше сказали, то я бы и заморачивалась“. Но бабушка Винневиссер была вне себя: „Уууу, поганка! Ещё чего не хватало!“ У меня эта сцена и сейчас стоит перед глазами».
«Но это же неправда, — сказал я, — или нет?..»
Она рассмеялась. «Если это и правда, я об этом никогда ничего не слышала. Твой прапрадед был смутьяном. Он приехал сюда в 1848-м. Он религию ни в грош не ставил. Все мужчины в семье Винневиссеров такие».
Пришло время выпускных экзаменов, я закончил Образцовую школу в конце января 1924 г. Незадолго до этого во Флашинге построили новую среднюю школу, и родители решили, что я буду в ней учиться. Добираться в школу и из неё надо было на старом трамвае и тратить на дорогу туда и обратно полтора часа в день. Хотя папа предупреждал меня не читать и не писать в раскачивающемся вагоне трамвая, большую часть домашней работы я делал, добираясь домой. Учиться в средней школе было сложнее, чем в начальной, я оставил за бортом большинство своих старых уловок, как убедить себя, что окружающий мир не существует, и принялся изучать алгебру и латынь.
В ту зиму здоровье матери, которое и так не назвать было крепким, стало хуже обычного. У неё работала служанка, но папа считал, что нам нужна экономка, чтобы освободить маму от всех дел по хозяйству. Экономкой стала Фанни Фуллер, с которой бабушка дружила со времён 1890-х гг. в Беллоуз-Фоллз. В том городке на соседней улице жила Гетти Грин — тогда самая богатая женщина в США[19]. Она прекрасно знала бабушку с дедушкой, и в детстве они рассказывали мне много забавных историй об её оригинальных привычках. Гетти вот уже много лет как умерла, но у неё была дочь, которая к тому времени стала Сильвией Астор Уилкс. Фанни переехала к нам из дома Сильвии в Гринвиче. В один прекрасный день, в воскресенье, пополудни, все они с Сильвией приехали на исполинском роллс-ройсе. На переднем сиденье машины сидели шофёр и лакей, на заднем — Сильвия и Фанни. Между ними лежал огромный чемодан Фанни, который они держали. Войдя в дом, миссис Уилкс объяснила матери, что, раз Фанни надо было взять с собой чемодан, логичней было привести его на автомобиле, чем воспользоваться услугами грузовой компании. А раз уж подъехало авто, то и Сильвия решила с ней съездить за
