Две жизни одна Россия - Николас Данилофф
Только сейчас я рассмотрел своего сокамерника. Ему было лет сорок с небольшим, немного меньше, чем мне. Волосы, темные и густые, уже начинали редеть на висках. Он рассказал, что в 1959 году поступил в Московский университет и пять лет спустя закончил физический факультет. Он показался мне очень приятным, откровенным малым, и я был благодарен ему за доброту, которую он проявил ко мне с самого начала. Но когда он рассказал мне, за что его арестовали, я похолодел: он оставил секретные документы в квартире своего приятеля. А работал он в закрытом институте, или "почтовом ящике". Арестован был 11 апреля. И меня, задержанного по подозрению в шпионаже, сажают в камеру с ученым, занимавшимся секретной работой. Советским гражданам, занятым на такой работе, не разрешается общаться с иностранцами, не то что делить с ними жилье. Такое положение просто невероятно. Не было ли это еще одной ловушкой? На этот раз в тюрьме? Не собираются ли они сказать, что я настолько прожженный агент, что пытаюсь выудить секретные сведения даже у своего товарища по камере? Если бы положение не было таким серьезным, оно могло бы показаться смехотворным.
Я едва дождался отбоя. Мне хотелось как можно скорее погрузиться в сон. В десять вечера кормушка открылась опять.
— Отбой, отбой! Выключайте свет и ложитесь спать!
Стас показал мне жестом, что пора сдавать очки. Мы протянули их сквозь кормушку часовому, который осторожно положил их в матерчатый мешочек; каждую пару в отдельный. Так что ночью попыток самоубийства не будет.
К моему огорчению, охранник погасил только одну лампочку из двух, горевших наверху, под потолком, чтобы надзиратель мог хорошо видеть все, что происходит в камере, через смотровое отверстие.
— Им должно быть все время видно ваше лицо и руки, — объяснил Стас. — Вы не должны их прятать под одеяло. Самое лучшее, что можно сделать, — добавил он, доставая тряпочку из кармана, — это сложить свой носовой платок вдоль вчетверо, вот так…
Это было испытанное средство советских заключенных. Он завязал себе глаза платком и улегся на койку. Через несколько минут он уже спал, я это понял по его дыханию.
Спал я плохо, хотя был совершенно измучен. Каждые десять или пятнадцать минут надзиратель заглядывал в камеру через смотровую щель, отодвигая железную заслонку, закрывающую ее, с громким лязгом. Я также слышал шум, доносившийся из коридора. Скоро я почувствовал, что замерзаю: дуло из приоткрытого окна. Когда меня арестовали, на мне был летний костюм, и сейчас я начал дрожать под тонким одеялом. Через несколько часов у меня разболелась поясница, потому что через волосяной тюфяк я хорошо чувствовал металлический каркас кровати. Мой сон был прерывистым и неглубоким.
Засыпая и просыпаясь, я испытывал жуткое чувство, что я все это уже видел, что все это было мне странно знакомо, хотя я никогда раньше не находился в тюрьме. И тут я вспомнил: я ведь был в русской тюрьме — в сводчатой темнице с кирпичными стенами, воздух которой был серым и холодным от протекавшей рядом холодной реки.
В 1985 году Руфь и я поехали в Ленинград и посетили Петропавловскую крепость. Мы надеялись найти камеру, в которую был заключен Александр Фролов в 1826 году после его ареста. Директор Ленинградского Исторического музея оказала нам большую помощь, разрешив воспользоваться услугами своего исследовательского отдела. Наш экскурсовод, молодая женщина, как раз занималась изучением положения политических заключенных в царское время. Она рассказала, что все камеры восстановлены в их первоначальном виде с тем, чтобы посетители могли воочию убедиться в бесчеловечных условиях, в которых содержались арестанты до революции.
Камеры № 15, где содержался Фролов, больше не существовало. Ее превратили в одно из помещений музея. Но, как сказала наш экскурсовод, здесь были другие камеры, точно такие же, как та. Она провела нас через мощеный двор к массивным внешним стенам крепости на берегу Невы и к Кронверку.
Крошечные камеры располагались, как ячейки в сотах, одна над другой. Когда я переступил порог одной из них, я почувствовал себя как бы в потустороннем мире. Снаружи в лучах солнца купался один из красивейших городов мира, полный восторженных туристов, беспрерывно щелкавших фотокамерами и восторгавшихся памятниками итальянской архитектуры XVIII века. По ту сторону Невы виднелся зеленоватый фасад Зимнего дворца. Здесь же, в камере, царили мрак и сырость. Холод реки пронизывал меня до костей.
Я попросил Руфь и экскурсовода оставить меня одного ненадолго. Мне хотелось прочувствовать, хотя бы в тече-
ние нескольких мгновений, состояние моего предка, когда за ним захлопнулась дверь камеры: темнота, безмолвие, холод и затем страх. Я испытал все это, и даже больше, так как камера была, пожалуй, самым унылым местом, куда мне доводилось когда-либо попадать. Я почувствовал огромное облегчение, когда Руфь возвратилась. У нее был аппарат со вспышкой, и она настояла на том, чтобы сделать несколько снимков.
А теперь я сам заключен в камеру. Здесь, в Лефортове, воспоминание о тюремном заключении Фролова угнетало меня еще больше. Томило тоскливое предчувствие, что история должна повториться, что мне уготовлена судьба Фролова, и я, как и он, последую в Сибирь. В то же время я помнил, что он выдержал тяжкие испытания, выпавшие на его долю, и это придавало мне силы. Если он смог, я тоже должен вынести.
"Подъем! Подъем!" — кричали в коридоре охранники и надзиратели.
Было воскресенье 31 августа. В камере еще темно, несмотря на шесть часов утра. Я чувствовал себя совершенно измученным: ночь прошла, не принеся никакого облегчения. Стас сказал, что охрана разрешает лежать на койке до восьми.
— Но сначала мы должны встать, постелить постель и убрать в камере, — добавил он.
Я мечтал о горячем душе и хотел побриться. В Москве я обычно принимал душ два раза в день: после прогулки с Зевсом по утрам, и вечером, после бега трусцой на десять километров.
— Здесь разрешают принимать душ раз в неделю и бреют два раза в неделю, — сказал Стас.
Поплескав холодной воды на лицо и грудь в грязном умывальнике, я все равно чувствовал себя немытым. У меня, конечно, не было зубной щетки, и меня раздражали остатки гречневой каши, застрявшие в зубах. Спал я в той же одежде, в которой ходил по улице, так что она безнадежно измялась. А без ремня я должен был все время, поддергивать брюки.
— Через несколько дней Вы будете чувствовать себя лучше,
