Марсель Дюшан. Послеполуденные беседы - Кэлвин Томкинс
КТ: Но хоть какие-то законы Вы в принципе приемлете?
МД: Нет – само слово «закон» идёт против моих принципов. Или хотя бы, я считаю, нет никакой нужды называть его законом: есть в этом что-то неумолимое. Для меня сомнительно – подозрительно даже – само понятие причинности. Это уловка для объяснения жизни. И все эти религиозные концепты, вытекающие из причинности, – как идея Бога, кто первым что-либо создал, – очередная иллюзия причинной связи.
КТ: Ваше решение расширить границы физики или химии – оно также принималось сквозь призму иронии?
МД: Да, с мыслью, что возможность раздвинуть рамки этих законов, сделать их эластичнее добавит духа игры, сделает жизнь более сто́ящей.
КТ: Потому что она станет интереснее?
МД: Будет больше фантазии, больше поблажек, больше свободы от серьёзности, больше игр, больше дыхания полной грудью вместо работы. В конце концов, почему человек должен работать, чтобы жить? Бедолага заброшен на эту землю, его самого о том не спросили. Он обречён тут находиться. Самоубийство не всем под силу. Travaux forcés[35] какие-то. Такая уж у нас участь на земле, мы вынуждены работать, чтобы дышать. Не вижу тут ничего замечательного. Я, например, легко представляю себе общество, где и у лентяев было бы своё место под солнцем. У меня даже родилась гениальная идея, приют для лентяев – hospice des paresseux. Если вы – бездельник и люди вас таким принимают – у вас есть право есть-пить, иметь крышу над головой и так далее. Для вас найдётся дом, где всё это вы можете получить абсолютно бесплатно. Одно условие – не работать! Как только вы за что-то возьмётесь, вас немедленно выставят за дверь. В 1885 году во Франции одна из тогдашних коммунистических групп выпустила книгу под названием «Право на лень»[36]. Красноречиво, не правда ли? Это понималось как право, без того, чтобы вам надо было отчитываться или что-то делать взамен. Но, опять же, кто вообще придумал обмен, скажите мне на милость? Почему обмен должен быть равноценным? Не понимаю, как вообще кому-то в голову пришла сама идея бартера. Животные вон не меняются, не живут по принципу «каждому по труду».
КТ: Да, но нет ли в Ваших проектах своего рода защиты слабых или ленивых? У животных слабые и ленивые умирают от голода.
МД: Да, знаю, но это не меняет дела. Видит Бог, на земле хватит еды на всех без нужды ради неё работать. (Смеётся.) Кто придумал все эти смехотворные правила, которые гласят, что кормить будут только тех, кто демонстрирует активность или что-то там производит? Нет, правда, «ты – мне, я – тебе» для меня – очень занятная штука. Я даже сейчас не о деньгах говорю: я имею в виду бартер или хотя бы взаимодействие матери и ребёнка. Действительно, мать обычно даёт ребёнку всё и не получает взамен ничего, разве что нежность. В семье вообще больше даётся, чем берётся. Но как только вы выходите за рамки семьи, тут же появляется потребность в равноценности. Вы мне цветок – и я вам такой же. Это ведь равноценно. Но – с чего вдруг? Хотите дать – давайте. Хотите взять – берите. Но общество вам не позволяет, поскольку оно основано на таком обмене под названием деньги, или бартер. Однако я ума не приложу, откуда это всё взялось, по крайней мере в повседневной жизни. И не надо говорить – а кто же тогда станет печь хлеб? – потому что в человеке как таковом достаточно жизненной силы, чтобы не сидеть без дела. В моём приюте таких лентяев будет всего ничего, поскольку бесконечно бездельничать никто не в силах. В таком обществе бартер вымрет и величайшие люди станут мусорщиками. Это будет высший и благороднейший вид деятельности. А так как мусорщики будут заниматься своим делом исключительно ради удовольствия, а не за плату, то в награду им будут давать медаль, как сегодня – титул герцога Виндзорского. (Смеётся.) Боюсь, всё сказанное смахивает на коммунизм, но, поверьте, это не моё. Я, без шуток, – типичный гражданин капиталистической страны.
КТ: А как, по-Вашему, наука воспринимает себя с той же преувеличенной серьёзностью, что и искусство?
МД: Наука – замкнутая система, тут всё настолько очевидно: вы надстраиваете предпосылки и называете это наукой. Но действительность превосходит все наши расчёты. Каждые пятьдесят лет открывают новый фундаментальный закон, и так продолжается без конца. Не знаю, за что нам так почитать науку. Ничего аристократического там нет. Это лишь практический вид деятельности: как улучшить рецепт кока-колы, и так далее. Она всегда утилитарна. Я хочу сказать, в ней нет той беспричинности, которая неизменно присуща искусству.
КТ: Но, согласитесь, наука и технология составляют самую мощную силу нашего времени и мало что иное так изменило нашу жизнь.
МД: Да, разумеется, всё наше столетие пропитано наукой и…
КТ: …и в этом смысле можно сказать, что наука – как Вы заметили по поводу искусства – также вызывающий привыкание наркотик?
МД: Ну, может быть…
(Телефонный звонок.)
Минуточку.
(Пауза.)
КТ: Мне просто интересно, не склонны ли Вы и науку считать таким создающим устойчивую привычку наркотиком?
МД: Ну, да, определённо. В особенности сейчас она так далеко зашла, что стала подобна религии. И мы тут попадаем в такой порочный круг, поскольку мы не…
(Телефонный звонок.)
Ну вот, опять. Один момент.
(Пауза.)
КТ: Хотелось бы спросить, повлияли ли на Вас Альфред Жарри и его «патафизическая наука»[37]?
МД: О да, конечно. Рабле и Жарри – мои кумиры, несомненно. Они стали для меня примером несерьёзности, не опускающейся вместе с тем до совсем уж банального зубоскальства. В то же время я всегда питал безграничное уважение к Реймону Русселю, он единственный в литературе трёх последних десятилетий начинал с абсолютно чистого листа. Даже сюрреалисты в своём письме продолжали традицию Малларме или Рембо. Они не были полностью свободны от влияния. А вот у Русселя чувствуется предельная свобода, никакого влияния не видно. Он много играет со словами. Такие каламбуры обычно ценятся совсем невысоко: что в английском, что во французском. И каламбурил-то он так себе, не мастерски даже. Всё то столетие
