Михаил Пришвин - Мирская чаша

«Тоже, – думает Алпатов, – может быть, нечаянно, недоглядев, везли кого-нибудь с живым членом на небо и бросили на полпути, и он тут размножился».

Вот показалась целая деревня, из нее выходят голодные, просят хлебца ради Христа, есть хотят и размножаться.

«Тоже не кончились: голодные не могут быть христианами, надеются насытиться и продолжаться, а живой мир во Христе кончается».

И знает Алпатов теперь уже наверно, что так ему обман не пройдет и он опять вернется в гущу людскую оттого, что мизинец его жив. Солнце чуть-чуть означилось желтое, смущенно глянуло на леденеющую землю. И земля, его обиженная жена, вихрем ответила, она высылает детей своих заступиться за мать. Не знают бедные дети, что солнце вернется и опять помирится с землей. Они свои огни зажигают, и с красными факелами мчатся, и крутятся в вихрях столбами, поднимая сухие листья деревьев, дорожную пыль и песок.

Темный вихрь явился навстречу отцу Афанасию, вышел из вихря Персюк с конным отрядом и реквизировал тело Алпатова.

– Сын мой, еще потерпи! – сказал священник с улыбкой, от которой все плачут.

«И все это из-за мизинца, – знает Алпатов, – живой мизинец и есть весь мой грех».

Музыканты играют «Мы жертвою пали», и четыре красноармейца несут Алпатова в красном гробу обратно в город на площадь Революции, где стоит Карл Маркс возле почетных могил убитых на своем посту комиссаров. Алпатова тоже хоронят, как комиссара.

В Ямщине услышали музыку.

– Что это красное?

– Гроб несут, кого это?

– Видишь, без попов: комиссар грохнулся.

– Подсолнух!

В толпе Фомка, брат Персюка, показался:

– В реку бы его, – говорит, – а они музыку разводят.

– Товарищ, так нельзя, – отвечает ему человек мастеровой и при фартуке.

– В реку нельзя, отчего? Река покойников любит, раки съедят, и никаких.

– Так, выходит, он был не человек, а статуй и нет ничего.

– И я тоже говорю, что нет ничего, а то говорят: «Мы управляющие», – и тоже бьют, не бьют разве новые управляющие?

– Так это всегда было: и раньше, и теперь, всегда били нашего брата, потому что без этого нельзя.

– Ну так на что же тут музыка, к стенке поставил и в реку: я – Фомка, он – комиссар, и никаких, какого же черта!

– Комиссар Фомку, Фомка комиссара, ты меня, я тебя, нет, так не выходит.

– Чего же тебе еще надо? Ты на меня, я на тебя, всех стравить – и в партии, потом партия на партию.

– Ну и что же будет: одна возьмет верх.

– На время, а потом другая в скорый оборот, чтобы не было никакого статуя, чего же тебе еще надо?

– По мне, чтобы жили без оружия, вот когда это будет, я поверю в новое, а то все одно: была полиция, стала милиция, одного комиссара убили, другого статуя поставят.

Толпа нарастает, кого-кого нет, из разоренного монастыря даже монах явился и безумно кричит:

– Нечестивцы, что вы сделали, человека замучили!

– Да это не мы, вот чудак, нам, первое, велели, а второе, мы есть хотим.

– Проклятые, за кого же вы стоите?

Фомка режет:

– А ты за кого?

– Я за мощи святые.

Фомка монаху язык показал:

– Не мощи, а мышь.

И монах от мыши в толпу, как сквозь землю.

– Лови мышь, лови мышь! – подзуживает Фомка. Гроб приближается. Стекольщику при фартуке противно бесчиние и жалко убитого комиссара:

– Кому он вредит, кому статуй мешает? Ну Каин, я понимаю, убивает, а то говорят «мы Авель» и тоже убивают.

– Мы понимаем, – отвечают в толпе, – вреда от него не было никому, власть стоит и стоит, кому вред какой от статуя? Поставь каждого во власть, и каждый будет статуем.

– Дураки, ничего-то вы не понимаете, это место очищается, был один статуй городовой, другого статуя поставили, комиссара.

– Так и пойдет, только снаружи меняется. Пока без оружия (не) будет, никому не поверю.

– Затвердил «без оружия», тебя не задевало, а вот посмотри.

Фомка поднимает рубашку и показывает против сердца рубец.

– Кто это тебя?

– Родной брат мой Персюк. Неужли я это оставлю, как ты думаешь, оставлю я это или нет?

– Задело-то задело.

– Меня задело, а ты где был?

– Я стекла вставлял.

– И я работал, нет, ты мне скажи, могу ли я это дело оставить?

– Да на кого же ты пойдешь?

– На брата и на его партию.

– На брата, это один разговор, а на какую же партию?

– Почем я знаю, задело, и я задену, а тебя не задевало?

– Как не задевало, думаешь, тогда этого не было, все то же было, задевало, да как! Ты мне грудь показал, а я сзади рубашку подыму, тоже увидишь рубцы.

– Чего же ты говоришь, без оружия?

– Без оружия, где тебе такое понять, хоть бы оружие, да надо знать к чему. Персюк, брат твой, хоть и зверь, да стоит за советскую власть, за государство.

– Начихать мне на советскую власть и на государство.

– Тебе только бы без командира, задело, и ты задел.

– И я задел!

– Если бы ты знал что, а ты ничего не знаешь.

– И знать не хочу.

– Ученый там выкопал на чердаке старую книгу, узнал про жизнь, и у него связалось, а у тебя что связывается: тебя чкнули, ты чкнул, вот и все.

– Ученый – это мышь, а решит все трехдюймовка.

– Нет, брат, пока оружие будет решать, ни за что не поверю, и в государство никакое не поверю с оружием.

– Подумайте, что вы говорите, – сказал какой-то сознательный, – какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?

– Есть такое, – отвечает стекольщик, – там люди живут, работают, пашут, скот разводят, торгуют, а воевать – нет! – махонькая страна такая.

– Финляндия?

– Ну хоть бы Вихляндия.

– Воюет!

– Ну, стало быть, не Вихляндия, а есть.

– Швейцария?

– Я говорю, есть такая страна, где не воюют, хотя бы самая махонькая Вихляндия, а есть.

– Сам ты Вихляндия, отвечай просто: двое дерутся на улице, что ты сделаешь, как остановишь?

– Скажу: не деритесь.

– А не послушаются?

– Другой придет: тут постепенность, один уговаривает, другой уговаривает, третий уговаривает.

– Был такой уговаривающий, ну что, уговорил?

– Так он уговаривал драться, а я чтобы не драться.

– После него тоже уговаривали, чтобы не драться, и чем кончилось?

– Это неправда, сами уговаривали, а сами оружие поднимали на капиталистов.

– Ну, ладно, пускай ты пришел и уговорил: ну, помирятся, один пойдет в подвал, другой во дворец?

– И хорошо.

– Капиталисты опять наживаться.

– Почему наживаться: ему, может быть, надо долги заплатить, разные бывают капиталисты.

– Расходитесь вы к черту! – кричит, надрываясь, милиционер. – Тут похороны, а не митинг, дорогу давайте, ну!

И замахнулся на женщину шашкой, только на одну, а их сто выскочило.

– Нонче и осьмушку не выдали. Свобода, свобода, а хлеба не дали, на черта нам ваша свобода!