В тени родных деревьев - Георгий Николаевич Леонидзе
— Выходите, доиться пора, вот подойник наготове!
Он даже не смеялся — казалось, сам верил своей выдумке!
Войдя во двор, он кричал жене:
— Эй, старуха, давай сюда ведро, подои корову!
Жена, если была в духе, улыбалась, а если нет, то отзывалась хмуро, со вздохом:
— Охота тебе шутить! Детей своих не жалеешь! Вон, опять улеглись спать в этакую рань, ничего не евши!
Чирик очень любил жену, а в детишках души не чаял:
— Лучше нож себе, в грудь всадить, чем на голодных мальцов смотреть! — Но… хлеб у них неизменно кончался по весне, и до следующего урожая они ели сорванные в поле незрелые колосья, подсушивая их на огне, — кое-как сводили концы с концами.
— Хлеба, хлебушка! — то и дело взывали дети к матери.
— Разве меня «Хлебушка» зовут? Вот я вас! — прикрикнет, бывало, на них мать — и сама-то полуголодная…
Совсем не походил на Чирика Чикотела. Чирик был крупный, крепко сбитый, в теле, с черными, густыми усами, а Чикотела — без единого волоска на лице, сухой и длинный, как жердь, голенастый, как цапля. И шапка на нем стояла торчком.
Бесприветный, пасмурный, недружелюбный, насупистый человек был Чикотела — вечно озабоченный, точно все бремя мира взвалили на него. Посмотреть на его лицо — точно в ненастный день в окошко выглянуть! Тоской от него веяло, словно от крепостных развалин. И всегда-то он был недоволен, вечно жаловался — то на дождь, то на жену, то на свойственников, а в первую голову на соседей, и пуще всех на Чирика. А уж упрям был, неуступчив… И язвителен, злоязычен — никак не хотел понять, что злые речи — зима, а ласковое слово — лето. В деревне он слыл скрягой — говорили, что просяного зернышка из горсти не выронит! Словом, даже в крестные его никто не хотел звать, так и не было у него ни одного кума!
Удивительно — во дворе у него дерево тянулось к дереву, ветвь обнималась с ветвью, цветок миловался с цветком, а сам Чикотела ненавидел соседей, и больше всех — Чирика, которого считал чуть ли не кровным врагом. Говорили, что это от зависти, что Чикотела завидует плодам чужого труда. Сам он был бездельник и лежебока, любитель праздников и святых дней. Боялся работы, бегал от дела; любил пройтись по деревне, поглазеть на белый свет — а зимой не имел в доме ни одной хворостинки на растопку!
Набожный был лентяй, ни одного господнего дня не пропускал, не отдохнув, двунадесятых, передвижных… Праздников в то время было много! Да и кто мог осудить богопослушного Чикотелу — скажем, в мае? Четвертого мая — «птичий день», потом — седьмого — вынос плуга в поле и богомолье; на те же примерно дни приходился еще один, храмовой, праздник, а в ближайшую пятницу был особый день — «градоотводный», с молитвой об избавлении от града, потом общий деревенский пир — «братчина», и так весь месяц проходил в праздности и веселье.
Не знаю, чем объяснялась такая частота праздников в мае, но весенняя природа сама способствовала этому. В нашем дворе дух захватывало от запаха сирени, ирисов и роз. Воздух был пропитан медовой сладостью липового цвета, акации… А над всем властвовал пьянящий запах цветов пшата. Поди и гни спину в такое время! Так что, может, и прав был хмурый Чикотела.
А вот у веселого Чирика не хватало времени для пиров и богомолья! Ни одного дня праздного он себе не выкраивал — так и трудился, не разгибаясь. А от работы делался еще добрее, еще ласковей.
У Чикотелы была одна только замарашка-дочка Тетруа, больше не народил он детей. Может, оттого и был таким лентяем Чикотела, что не надо было ему кормить много ртов.
Однажды приснилось Чикотеле, будто в кладовке у него громоздятся горы каменной соли, горшки с топленым маслом, головки сыра, кожаные мешки с икрой… Очнувшись, он лихорадочно шарил около себя, ища все это пригрезившееся добро… Точно кто-то тайно слизнул его богатство, обокрал Чикотелу! И долго еще прикрывал он себе глаза ладонью, надеясь вернуть прерванную грезу…
И еще мечтами о прошлом жил Чикотела.
На деревенской площади, смешавшись с крестьянами, собравшимися, чтобы потолковать о том о сем, он рассказывал о прошлом своего рода, когда-то знававшего, по его словам, лучшие дни. Деды его, оказывается, были так богаты, что даже имели собственных крепостных.
Многие, наверно, и не знают, что в далекую старину в Грузии встречались крестьяне, владевшие крепостными!
— Кто ж не слыхивал, какими богатеями были мои деды и прадеды? Среди крестьян таких редко и встретишь! Крепкая семья, нерушимая, как скала, дом, полный достатка, — все в поте лица, честным трудом добытое… Закрома ломятся от хлеба, всякой снеди полно в кладовых, на семена отдельно отборное зерно, кувшины в марани — полны вина! Прапрадед мой «Пехдида» — «Большая нога» шестьдесят голов одних буйволят в стадо выгонял! Собственного плугаря держал, особого виноградаря, своего пастуха!
— Вы на меня так не глядите, ребята! Все у нас было домашнее, свое: и холст, и рядно, и сукно, а уж ковры и джеджимы ткались десятками. Мыло, и то дома варили. И масло из подсолнуха выгнетали — не видали у нас во дворе старые жомы и маслобойные жернова? И в Агзеван гоняли арбы за каменной солью. И в Сальяны ездили за рыбой. Вы на меня так не смотрите, ребята! У нас перед домом каменная соль грудами громоздилась — хоть башню из нее складывай! В погребе меха, набитые икрой, сыром, маслом топленым…
— Хоть бабушку Тавтуху спросите, ежели не верите! Когда она в наш дом невесткой пришла, дед мой на свадьбе ее дружек сплошь икрой угощал — подносил им полные чашки, с верхом! Вы на меня так не смотрите, ребята! Жизнь у нас в доме кипела… Всего было в избытке! Да только мы свое отпировали, истратили дарованное нам судьбой богатство, не сумели сберечь. Вот и остались ни с чем! Что ж тут поделать? Вы на меня так не смотрите… Вот оно что!
Правду говорил Чикотела или нет, никому было не ведомо. Бабушка Тавтуха, столетняя, замшелая, выжившая из ума, глухая старуха, в свидетели не годилась. А больше никто никогда не заикался о былом богатстве рода Чикотелы. Да и какое было дело людям до чужого, да еще исчезнувшего богатства! Сказано, чужой чужого покойника будил — думал, что спит!
— Это он грезит наяву! — улыбались соседи. А между тем прислушивались к рассказам Чикотелы и в душе верили ему.
Однако
