Любовь Космодемьянская - Повесть о Зое и Шуре
- Мне папа обещал объяснить, почему в кольцах всегда камешки, да так и не объяснил... - Она так же внезапно умолкла и крепко сжала мою руку, словно прося прощения за то, что напомнила вслух об отце.
- Мам, а ты знаешь, почему в кольцах камешки? - вмешался Шура.
- Знаю.
Мы пошли дальше, и по дороге я рассказала ребятам историю Прометея. Ребята шли, заглядывая с двух сторон мне в лицо, ловя каждое слово и едва не наталкиваясь на прохожих. Древняя легенда о храбреце, который ради людей пошел на небывалый подвиг и на жестокую муку, сразу завладела их воображением.
- ...И вот однажды к Прометею пришел Геркулес, необыкновенно сильный и добрый человек, настоящий герой, - рассказывала я. - Он никого не боялся, даже самого Зевса. Своим мечом он разрубил цепи, которыми Прометей был прикован к скале, и освободил его. Но осталось в силе повеление Зевса, что Прометей никогда не расстанется со своей цепью: одно звено ее с осколком камня так и осталось на его руке. С тех пор в память о Прометее люди носят на пальце кольцо с камешком.
Через несколько дней я принесла ребятам из библиотеки греческие мифы и стала читать их вслух, И странное дело: несмотря на весь свой интерес к Прометею, они сначала слушали меня не очень охотно. Видимо, полубоги, чьи имена так трудно запоминались, казались им какими-то холодными, далекими, чужими. То ли дело старые приятели: мишка-лакомка, Лиса Патрикеевна, простофиля-волк, польстившийся на рыбу и оставивший полхвоста в проруби, и другие старые знакомцы из русских народных сказок! Но постепенно герои мифов тоже проложили дорогу к ребячьим сердцам: Шура и Зоя стали говорить о Персее, Геракле, Икаре, как о живых людях. Помню, Зоя пожалела Ниобею, а Шура сказал запальчиво:
- А зачем она хвастала?
Я знала: еще многие герои книг станут дороги и близки моим детям. Может быть, поэтому мне очень запомнился еще один короткий разговор.
- Большая, а плачешь... - задумчиво и удивленно сказала Зоя, застав меня за перечитыванием "Овода".
- Посмотрю я, как ты будешь читать эту книжку, - ответила я.
- А когда я ее прочту?
- Когда тебе будет лет четырнадцать.
- У-у, это еще не скоро, - протянула Зоя.
Ясно было, что такой срок кажется ей ужасно долгим, почти невозможным,
ЛЮБИМЫЕ КНИГИ
Теперь, если у меня выдавался свободный вечер, мы уже не играли в домино; мы читали вслух, вернее - читала я, а дети слушали.
Чаще всего читали мы Пушкина. Это был совсем особый и очень любимый мир, прекрасный и радостный. Пушкинские строки запоминались совсем легко, и Шура мог без устали декламировать про белку, которая
... песенки поет
Да орешки все грызет;
А орешки не простые,
Все скорлупки золотые,
Ядра - чистый изумруд...
И, хотя дети много знали на память, они снова и снова просили:
- Мама, ну пожалуйста, про золотую рыбку... про царя Салтана...
Как-то я начала читать им "Детство Тёмы". Мы дошли до того места, где рассказывается, как отец высек Тёму за сломанный цветок. Ребятам очень хотелось знать, что будет дальше, но было уже поздно, и я отослала их спать. Вышло так, что ни на неделе, ни в следующее воскресенье я не смогла дочитать им историю Тёмы: набралось много работы - непроверенных тетрадей, незаштопанных чулок. Под конец Зоя не вытерпела, взялась за книжку и дочитала ее сама.
С этого началось: она стала читать запоем все, что попадало под руку, будь то газета, сказка или учебник. Она словно проверяла свое умение читать, как большая: не просто заданную страницу из учебника, но целую книгу. Только если я говорила: "Это тебе рано читать, подрасти еще", она не настаивала и откладывала книгу в сторону.
Любимцем нашим стал Гайдар. Меня всегда удивляло его умение говорить в детской книге о самых главных, самых важных вещах. Он разговаривал с детьми всерьез, без скидки на возраст, как с равными. Он знал, что дети ко всему подходят с самой большой меркой: смелость любят беззаветную, дружбу безоглядную, верность - без оговорок. Пламя высокой мысли освещало страницы его книг. Как и Маяковский, он каждой строкой поднимал своего читателя, звал не к маленькому, комнатному, своему собственному счастью, но к счастью большому, всенародному, которое строится в нашей стране, - звал и учил бороться за это счастье, строить его своими руками.
Сколько разговоров бывало у нас после каждой книжки Гайдара! Мы говорили и о том, какая справедливая наша революция, и о том, как не похожа царская гимназия на нашу школу, и о том, что такое храбрость и дисциплина. У Гайдара эти слова наполнялись удивительно близким, осязаемым смыслом. Помню, особенно потрясло Зою и Шуру то, как Борис Гориков невольно погубил своего старшего друга, Чубука, только потому, что в разведке забыл об осторожности и самовольно ушел купаться.
- Нет, ты только подумай: купаться ему захотелось, а Чубука схватили! горячился Шура.
- И ведь Чубук подумал, что Борис его предал! Ты представь, как Борис потом мучился! Я даже не понимаю, как тогда жить, если знаешь, что из-за тебя товарища расстреляли!
Мы читали и перечитывали "Дальние страны", "Р. В. С. ", "Военную тайну". Как только выходила новая книжка Гайдара, я добывала ее и приносила домой. И вам всегда казалось, что он разговаривает с нами о том, что волнует нас сегодня, вот в эту самую минуту.
- Мама, Гайдар где живет? - спросила как-то Зоя.
- Кажется, в Москве.
- Вот бы посмотреть на него!
НОВОЕ ПАЛЬТО
Любимым Шуриным развлечением была игра с мальчишками в "казаки-разбойники". Зимой в снегу, летом в песке они рыли пещеры, разводили костры и с воинственными криками носились по улицам.
Однажды под вечер в передней раздался ужасающий грохот, дверь распахнулась, и на пороге появился Шура. Но в каком виде! Мы с Зоей даже вскочили со своих мест. Шура стоял перед нами с головы до ног перемазанный в глине, взлохмаченный, потный от беготни - но все это нам было не в диковину. Страшно было другое: карманы и пуговицы его пальто были вырваны с мясом, вместо них зияли неровные дыры с лохматыми краями.
Я похолодела и молча смотрела на него. Пальто было совсем новое, только что купленное.
Все еще не говоря ни слова, я сняла с Шуры пальто и принялась его чистить. Шура стоял пристыженный, и в то же время на лице его появилось выражение какой-то упрямой независимости. "Ну и пусть!" - словно говорил он всем своим видом. На него иногда находил такой стих, и тогда с ним трудно было сладить. Кричать я не люблю, а спокойно говорить не могла, поэтому я больше не смотрела на Шуру и молча приводила пальто в порядок. В комнате было совсем тихо. Прошло каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, они показались мне часами.
- Мама, прости, я больше не буду, - скороговоркой пробормотал у меня за спиной Шура.
