Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

- Но ведь это не по правилам. Голосовать за кого-нибудь можно, только когда этот человек письменно выставил свою кандидатуру.

- Знаю, знаю, - отвечал Гюго, - но мне так удобнее.

На обеде у Маньи приводили его шутку: "Пора уж мне поубавить собою население мира". А во сне он сочинил такую стихотворную строку: "Скоро перестану я своей особой загораживать горизонт".

Нередко голос Гюго разносился по всему миру, когда он хотел спасти какого-нибудь осужденного, выступал против еврейских погромов, защищал повстанцев от репрессий. Ромен Роллан с юности хранил номер газеты "Дон-Кихот", где цветная иллюстрация изображала, как Старый Орфей в ореоле белоснежных седин играет на лире и пением своим хочет спасти жертвы гонений. Роллан говорит о нем как о "французском Толстом". "Он взял на себя обязанности пастыря огромного человеческого стада". Слова его были высокопарны, а старческий дрожащий голос нисколько не устрашал палачей, но "мы, миллионы французов, с благоговением, с гордостью прислушивались к его отдаленным отзвукам". Было прекрасно, было необходимо, чтобы кто-то защищал справедливость. "Имя старика Гюго для нас сочеталось с именем самой Республики. Из всех прославленных творцов в литературе и в искусстве лишь его слава осталась живой в сердце народа Франции" [Ромен Роллан, "Старый Орфей"].

В августе 1883 года молодой Ромен Роллан впервые увидел Виктора Гюго. Это было в Швейцарии, куда Алиса Локруа привезла поэта на отдых. Сад отеля "Байрон" заполнила толпа почитателей, сбежавшихся с обоих берегов Женевского озера. Над террасой развевалось трехцветное знамя. Старик Гюго вышел с двумя своими внуками. "Какой же он был старый, весь седой, морщинистый, брови насуплены, глубоко запали глаза. Мне казалось, что он явился к нам из глубины веков". В ответ на крики: "Да здравствует Гюго!" он поднял руку, как будто хотел сердито остановить нас, и крикнул сам: "Да здравствует Республика!" Толпа, добавляет Ромен Роллан, "пожирала его жадным взором. Рабочий, стоявший возле меня, сказал своей жене: "Какой же он безобразный... А хорош, здорово хорош!"..." [Ромен Роллан, "Старый Орфей"].

В Париже его встречали на улицах, даже когда шел снег, без пальто, в одном сюртуке. "По молодости лет обхожусь без пальто" - говорил он. С Алисой Локруа он посетил мастерскую Бартольди, чтобы посмотреть статую Свободы, над которой скульптор тогда работал. Зачастую он прогуливался под руку с молодой поэтессой, переводчицей Шелли и бывшей лектрисой русской императрицы Тольа Дориан, урожденной княжной Мещерской. Однажды, проходя с нею по мосту Иены, он остановился и, глядя на солнечный закат, пылавший в небе, сказал своей спутнице:

- Какое великолепие! Дитя мое, вы еще долго будете видеть это. Но передо мною скоро откроется зрелище еще более грандиозное. Я стар, вот-вот умру. И тогда я увижу Бога. Видеть Бога! Говорить с ним! Великое дело! Что же я скажу ему? Я часто об этом думаю. Готовлюсь к этому...

Он неизменно верил в бессмертие души. Одному из своих собеседников, утверждавшему, что когда мы расстаемся с жизнью, все кончено и для души, он ответил: "Для вашей души, может быть, это и верно, но моя душа будет жить вечно - я это хорошо знаю..." Своему секретарю, когда тот пожаловался на холодную погоду, он ответил: "Погода не в наших руках, а в иных". Вскоре после смерти Жюльетты он пошел к священнику, дону Боско, поговорить с ним о бессмертии и прочих вещах. "Да, да, я принял его, - говорил потом этот священник, - и мы с ним побеседовали. Он-то лично относится к этим вопросам уважительно. А какое у него окружение! Ах, это окружение!" Когда он молился за себя самого и за своих усопших, окружавшие его атеисты, вероятно, краснели за "эти слабости" и старались прикрыть плащом наготу "старого Ноя, опьяненного верой в загробную жизнь". Анатоль Франс, в молодости усердно посещавший воскресные приемы на авеню Эйлау, писал: "Надо все же признать, что в его речах было больше слов, чем идей. Больно было открыть, что сам он считает высочайшей философией скопище своих банальных и бессвязных мечтаний..." Нелишним будет противопоставить этому взгляду мнение философа Ренувье: "Мысли Гюго - это самая настоящая философия, являющаяся в то же время и поэзией". Ален же говорит: "Разум сила искусного ритора. Но предсказать то, на что никто не надеется и чего никто не хочет, - это превосходит силы разума. За такие свойства человек и удостаивается улюлюканья ненавистников, и эта честь длится для нашего поэта до сих пор".

Морской Старец уже давно и твердо знал, во что он верит. Он верил, что всемогущая сила создала мир, хранит его и судит нас; он верил, что душа переживет тело и что мы несем ответственность за свои поступки; в 1860 году он написал свое кредо: "Я верю в Бога. Верю, что у человека есть душа. Верю, что мы несем ответственность за свои поступки. Вручаю себя зиждителю Вселенной. Поскольку ныне все религии ниже их долга перед человечеством и Богом, я желаю, чтобы никаких священнослужителей не было при моем погребении. Оставляю свое сердце милым мне, любимым существам. В.Г."

Тридцать первого августа 1881 года он написал твердой рукой завещание:

"Бог. Душа. Ответственность. Трех этих понятий достаточно для человека. Для меня их достаточно. В них и есть истинная религия. Я жил в ней. В ней и умираю. Истина, свет, справедливость, совесть - это Бог. Deus, Dies [Бог, День (лат.)].

Оставляю сорок тысяч франков бедным. Хочу, чтобы меня отвезли на кладбище в катафалке для бедняков.

Моими душеприказчиками являются господа Жюль Греви, Леон Сэ, Леон Гамбетта. Они привлекут к делу тех, кого пожелают [Гюго пережил Гамбетту, умершего в 1882 г.; Жюль Греви 1 июля 1885 г. официально отказался от роли душеприказчика; Поль Мерис, Огюст Вакери и Эрнест Лефевр (племянник Вакери) благоговейно выполнили свою роль литературных душеприказчиков (прим.авт.)]. Передаю все свои рукописи и все написанное или нарисованное мною, что будет найдено, в Парижскую Национальную библиотеку, которая станет когда-нибудь Библиотекой Соединенных Штатов Европы.

После меня остается больная дочь и двое малолетних внучат. Да будет над ними всеми мое благословение.

За исключением средств, необходимых на содержание моей дочери - в сумме восьми тысяч франков ежегодно, - все принадлежащее мне оставляю двум моим внукам. Указываю настоящим, что должна быть выделена пожизненная годовая рента в сумме двенадцати тысяч франков, которую я назначаю их матери Алисе, и ежегодная пожизненная рента, которую я назначаю мужественной женщине, спасшей во время государственного переворота мою жизнь с опасностью для своей жизни, а затем спасшей сундук с моими рукописями.

Скоро закроются мои земные глаза, но мои духовные очи будут зрячими, как никогда. Я отказываюсь от погребальной службы любых церквей. Прошу все верующие души помолиться за меня.