Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Сохранились рассказы о некоторых менее обычных арестах конца 1940‑х годов. Согласно недавно рассекреченным разведданным, полученным от немецкого военнопленного, в ГУЛАГе, возможно, находились тогда два американских летчика. В 1954 году немец, побывавший в советских лагерях, рассказал американцам, что в 1949 году встретил в лагере для военнопленных близ Ухты в Республике Коми двух летчиков ВВС США. Их самолет потерпел аварию в районе Харькова. Их обвинили в шпионаже и, если верить словам немца, определили в каторжную бригаду. Одного из них в лагере якобы убил уголовник, другого впоследствии увезли – предположительно в Москву[1650].
Вокруг Коми АССР циркулируют и другие слухи, более смутные и дразнящие исследователя. Согласно местной легенде, в 1940‑е годы в лагпункте Седь-Вож (тоже близ Ухты) содержалась группа англичан или, по крайней мере, англоязычных. По словам местного историка, эти англичане были разведчиками, сброшенными на парашютах в Германии в конце войны. Красноармейцы захватили их, допросили и доставили в ГУЛАГ под большим секретом, потому что Великобритания и СССР были тогда союзниками. Свидетельств об их присутствии очень мало: местное неофициальное название одного лагпункта “Английская колония” и единичное упоминание в документе московского военного архива о десяти шотландцах в лагере для военнопленных в этом районе[1651].
Из-за всех этих новых количество содержавшихся в учреждениях ГУЛАГа после войны не уменьшилось, а, наоборот, выросло в начале 1950‑х до максимума. Согласно официальным данным, на 1 января 1950 года в лагерях и колониях ГУЛАГа содержалось 2 561 351 заключенных – на миллион больше, чем в 1945‑м[1652]. Число спецпереселенцев тоже выросло, причина этого – крупные депортации из Прибалтики, Молдавии и Украины, имевшие целью довершить “советизацию” этих районов. Примерно в то же время власти раз и навсегда разобрались с трудным вопросом о будущности ссыльных, постановив, что все они, включая детей, ссылаются “навечно”. В 1950‑е годы количество ссыльных примерно равнялось количеству лагерников[1653].
Вторая половина 1948 и первая половина 1949 года принесли еще одну неожиданную трагедию: бывших заключенных, главным образом тех, кого арестовали в 1937–1938 годы и кто совсем недавно, отбыв десятилетний срок, вышел на свободу, начали брать повторно. Эти новые аресты были систематическими, всеобъемлющими и удивительно спокойными. Следствие, как правило, велось упрощенно, спустя рукава[1654]. Ссыльные, жившие в Магадане и в районе Колымы, поняли, что грядет беда, когда начали узнавать об арестах бывших “политических”, чьи фамилии начинались с первых букв алфавита. Стало ясно, что людей берут в алфавитном порядке[1655]. Это было и смешно, и трагично. “В тридцать седьмом оно – злодейство – выступало в монументально-трагическом жанре, – пишет Евгения Гинзбург. – <…> Сейчас, в сорок девятом, Змей Горыныч, зевая от пресыщения и скуки, не торопясь составлял алфавитные списки уничтожаемых…”[1656]
Подавляющее большинство “повторников”, вспоминая свои тогдашние чувства, говорит о безразличии. Первый арест был потрясением, но вместе с тем и уроком: многим впервые пришлось увидеть режим в его подлинном обличье. Второй арест таких новых знаний уже не приносил. “Теперь, в сорок девятом, я уже знала, что страдание очищает только в определенной дозе, – пишет Гинзбург. – Когда оно затягивается на десятилетия и врастает в будни, оно уже не очищает. Оно просто превращает в деревяшку. И если я еще сохраняла живую душу в своей «вольной» магаданской жизни, то теперь-то, после второго ареста, одеревенею обязательно”[1657].
Ольга Адамова-Слиозберг, когда за ней пришли во второй раз, двинулась было к шкафу за вещами, но остановилась. “Зачем я буду брать с собой вещи? Они пригодятся детям. Ведь совершенно ясно, что я не буду жить. Второй раз пережить это? Нет”[1658]. Жену Льва Разгона посадили “по новой”, и он спросил почему. Узнав, что ее отправляют в ссылку по старому делу, он потребовал дальнейших объяснений:
– Как же это может быть? Ведь она же отбыла наказание за то, за что была арестована в тридцать седьмом. А по закону разве можно наказывать два раза за одно и то же преступление?
Полковник удивленно на меня посмотрел:
– По закону, конечно, нельзя. Но при чем тут закон?..[1659]
Большую часть “повторников” отправляли не в лагеря, а в ссылку, как правило, в отдаленные и малонаселенные районы страны – на Колыму, в Красноярский край, Новосибирскую область, Казахстан[1660]. Там жизнь ссыльных была крайне тяжелой и однообразной. Местное население сторонилось их как “врагов народа”, им трудно было найти жилье и работу. Никто не хотел иметь дело со шпионами и вредителями.
Жертвам Сталина его планы были вполне ясны: никому из отбывших срок “шпионов”, “вредителей” и политических оппонентов режима никогда не разрешат вернуться домой. По освобождении им давали “волчьи билеты” – паспорта, не позволявшие им жить вблизи крупных городов и означавшие для них постоянную возможность нового ареста[1661]. ГУЛАГ и дополнявшая его ссылка не были временным наказанием. Для тех, кто попадал в эту систему, она, казалось, навечно должна была стать образом жизни.
Война была причиной одной перемены в лагерной системе, перемены устойчивой, но такой, которую трудно измерить количественно. Лагерный режим после победы не стал более либеральным, но изменились сами заключенные, и в первую очередь политические.
Прежде всего, их стало больше. Демографические сдвиги военных лет и амнистии, из которых политические целенаправленно исключались, привели к существенному увеличению доли политических в лагерях. По данным на 1 июля 1946 года, более 35 процентов заключенных в системе в целом были осуждены за “контрреволюционные преступления”. В некоторых лагерях этот процент был еще намного выше, политические могли составлять более половины лагерного контингента[1662].
Хотя эта доля впоследствии уменьшилась, изменилось само положение политических в лагерях. Это были политзаключенные нового поколения, люди с другим жизненным опытом. Политические, арестованные в 1930‑е годы, и особенно те, кого осудили в 1937–1938 годах, были интеллигентами, членами партии и простыми рабочими. В большинстве своем эти люди были потрясены арестом, психологически не готовы к жизни в заключении, физически не приспособлены к тяжелому труду. Напротив, в первые послевоенные годы среди политических было много бывших красноармейцев, участников польской Армии крайовой, украинских и прибалтийских партизан, немецких и японских военнопленных. Эти люди в прошлом воевали в окопах, вели подпольную работу, командовали солдатами. Некоторые побывали в немецких концлагерях, другие – в партизанских отрядах. Многие не скрывали своих антисоветских или антикоммунистических убеждений и, оказавшись за колючей проволокой, нисколько не были этим удивлены. “Смотревшие смерти в глаза, прошедшие огонь и ад войны, перенесшие голод и множество тягот, они были совсем иным поколением, чем лагерники довоенного набора”, – писал один бывший заключенный[1663].
