Наталья Баранская - Странствие бездомных

Погиб он в августе 1943 года. Отец тяжело переживал его смерть. Горе нас не сблизило, он помогал материально, но в семью не принял, я растила детей одна, подчас испытывая большие трудности с сыном. Отчуждение Деда огорчало меня, я видела в нем безразличие к нашей судьбе, невнимание к памяти Коли. Если оживает во мне временами старая обида, то обижаюсь не за себя, а за Колю. За сына, который очень любил своего отца.

Два слова на прощанье

Разворачивая жизнь в обратную сторону, невозможно держаться точной хронологии, и мои часы то уходили вперед, то отставали, но с настоящим временем я их сверяла всегда. Решила довести воспоминания до начала войны и на этом кончить: всё пережитое в военные годы вошло в роман «День поминовения» (1989 г.), и возвращаться к войне я не в силах. Поставить точку на том дне, когда мой муж объявил, что идет в ополчение, и не сказать о том, как он воевал, я не могла. Вот и прикоснулась к войне, хоть это всегда больно.

Обозначу пунктиром нашу дальнейшую жизнь, которая не вошла в мое повествование. Может быть, кто-то захочет узнать, что было с нами впоследствии.

Вернулись из эвакуации, с Алтая, в Москву в октябре 1943 года. Получив похоронку и потеряв на минуту сознание, я, должно быть, потеряла часть разума, если отправилась с детьми и мамой «домой». В Москве было холодно и голодно. Комната с недостроенной перегородкой, где оставалась Ольга Андреевна, окно, забитое фанерой после одного из авианалетов, железная печка-буржуйка. Наша семья — теперь осиротевшая: мама, верный мой друг и помощник, дочка на костылях и сын-несмышленыш. Я завалила себя работой, чтобы заглушить горе: Литмузей, аспирантура в МГУ и нелегкие житейские заботы — чем кормить, где достать, как согреть. Если бы не мама, я бы все не потянула.

Кончилась война — радость и слезы, горе вновь подступило к горлу. Жизнь оставалась тяжелой, бедной и скудной. Не миновали нас болезни, даже больницы. Дети росли, учились, не слушались. С маленькими я справлялась, с подросшими не могла. Улица нагло вползала в дом через любую щель — в школе, в коммунальной квартире. Мама пыталась поправлять мои педагогические неудачи, но только расстраивалась. Наше неумение ладить с подросшими детьми объяснялось и тем, что между нами не могло быть полной искренности. Тогда дети не должны были знать того, что знали родители, — правды о нашей жизни. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», — пело радио, пели за ним и дети. А мы, взрослые, хоть и знали, каково дышится в нашей стране, молчали, охраняя детей от двойственности бытия, опасаясь неосторожных слов и доносов.

Победа в тяжкой войне не принесла народу ожидаемого облегчения. Власть оставалась такой же бесчеловечной. Вернувшихся из фашистского плена гнали в лагеря. Семьи погибших никого не интересовали, безотцовщина гуляла по городам. Страсть к злодейству у генералиссимуса осложнялась маразмом — «борьба с космополитизмом», гонения на ученых, «дело врачей».

Черная эта полоса тянулась до самой смерти Сталина. Захватила она и мою личную жизнь. Работа в Литмузее шла вяло, стремление к самостоятельности пресекалось «старейшинами». Из аспирантуры меня отчислили за нарушение сроков, я не успевала. Одиночество тяготило невыносимо. Дети огорчали. Мама уже не могла помогать, но, отринутая от наших забот, ей непосильных, тосковала в неуютном для нее доме. Ко всему этому в 1958 году окончилась пенсия на сына, и тут же перестал помогать Дед.

Вдруг в самый острый момент — как жить? на что жить? — мне предложили делать экспозицию в Московском музее Пушкина, в должности замдиректора по науке — по существу, участвовать в создании нового музея. Начинать надо было с нуля, ничего не было, кроме старинного особняка и назначенного из чиновников Министерства культуры директора — энергичного, честолюбивого, быстрого. Меня ожидала увлекательная, азартная, не без некоторого авантюризма работа. Наконец-то я была свободна от музейной рутины. Три года нелегкого, но захватывающе интересного труда.

Музей Пушкина был открыт в 1961 году, экспозиция отмечена как достижение, как новое слово. Жизнь моя, кажется, наладилась: дочь окончила МГУ, работает, сын поступает в вуз, успешны дела в музее. Относительное довольство в семье. Не погасли надежды на хрущевскую «оттепель». В общем, пять благополучных лет. И вдруг я лишаюсь работы.

Конфликт с комнадзором! Я провинилась: Бродский на вечере памяти Ахматовой, фото Гумилева на выставке в фойе и, конечно, припомнили мне Пастернака — проступок, за который я не понесла наказания в 1958 году, — мой отказ участвовать в осуждении поэта за роман «Доктор Живаго».

Судят сразу за все — явное и скрытое. Судилище затянулось на месяц. Устав от него, я предложила передать дело в «органы» и подала заявление о выходе на пенсию. А я еще полна сил и желания работать.

Расставаться с музеем, с Пушкиным было горько и обидно. Изливала горе в слезах, которые смешивались с дождем, в вечерние сумерки 7 июня 1966 года, одна на монастырском холме, возле храма у могилы Пушкина. Памятный вечер — с него и началась моя вторая жизнь, которую я приняла как чудо.

Объявился у меня «дар слова», я стала писать. Первые же мои рассказы и повесть были приняты Твардовским в «Новый мир». Может, случилось это поздновато по возрасту, но очень своевременно для моего спасения. Жизнь преломилась, началась вторая, другая жизнь. Я обрела полную внутреннюю свободу — комнадзор был надо мной более не властен, хотя мешал публикациям, тормозил каждую книгу и не прощал интереса ко мне зарубежных издательств, не отказываясь при этом от третьей части моего гонорара.

Я приняла новую жизнь со всем ее медом и дегтем — с радостью творчества и с изнурительной борьбой за право выйти к читателям.

Теперешний свой возраст я называю возрастом прощания. В нем неизбежны разлуки и расставание навсегда. Может, эти страницы — для меня последняя возможность сказать, что я думаю о Жизни.

Моя собственная жизнь уложилась полностью в XX век, в темное и жестокое для России столетие. Три революции, три войны, три смертельных голода — непрерывное истребление жизни и самоистребление народа, принявшего Великий Октябрь.

Чему-то мы должны были научиться за эти страшные годы. Хотя бы начать ценить простую жизнь, ту нормальную жизнь, которая существует в цивилизованных странах и где власть служит народу, где всё подчинено правопорядку и закон обязателен для всех.

Жить своим умом, своим трудом, в своем доме… Народ наш был лишен этого многие десятилетия. Одни успели забыть, другие даже не ведали, а третьи и поныне считают, что для России это слишком обыденно, у нее особая судьба.