Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Между тем дела самих «всемирных» просветителей в Петрограде были вовсе не хороши. Из-за постоянных козней Зиновьева и его влиятельных сторонников Горькому так и не удалось наладить бесперебойный выпуск книг, а над заграничным эмиссаром «Всемирной литературы» Гржебиным нависло уголовное дело по обвинению в растрате. Гумилев, демонстрируя верность «Всемирочке», продолжал трудиться над иностранными авторами – перевел сказочную пьесу «Графиня Кэтлин» Йейтса. Но, в общем, среди постоянных участников «Всемирной литературы» воцарилось уныние: при столь медленной печати даже имеющихся в распоряжении редакции переводов хватило бы на много лет вперед. Впрочем, с введением НЭП вновь заработали разнообразные кооперативные издательства и появилась возможность если не жить собственными сочинениями, то по крайней мере выпустить их в свет.

На одном из весенних заседаний «Цеха поэтов» Гумилев объявил о соглашении, заключенном с директором одного из таких нэповских предприятий Львом Вольфсоном:

– Издательство «Мысль» открывает постоянные вакансии для участников «Цеха». Пока таких вакансий три: одну я оставляю за собой, вторая уже передана Георгию Иванову (у него готова рукопись), а оставшуюся, по всей справедливости, надо отдать присутствующей среди нас единственной даме.

«Единственной дамой» на этом заседании оказалась Ирина Одоевцева, отважно посещавшая цеховые собрания наперекор семейным бурям![536] А Гумилев продолжал отвоевывать издательские возможности для себя и для своих соратников по «Цеху» и «Союзу поэтов». Он стал постоянным гостем в книжной лавке «Petropolis», владелец которой Яков Блох (брат одной из гумилевских студиек) планировал создать при своем заведении образцовую книгоиздательскую фирму для выпуска сборников современной поэзии. Его дотошное стремление к абсолютному совершенству будущих поэтических книг раздражало иллюстраторов и смешило многих авторов. Но Гумилев, появляясь в помещении редакции на Надеждинской улице, сохранял абсолютную серьезность и вел долгие профессиональные беседы о печатном деле и с самим Блохом, и с секретарем «Петрополиса» Надеждой Залшупиной:

Надежда Александровна – онаКак прежде «Саламандра» мне дана.

Гумилев недаром сравнивал «Петрополис» со страховым товариществом, некогда успешно защищавшим достояние клиентов от огня, потопа и прочих стихийных бедствий – в образцовом издательстве Якова Блоха он планировал издать свое первое Собрание сочинений. Приближалось тридцатипятилетие – жизненный рубеж, отделяющий, если верить «Божественной Комедии» Данте, годы молодых странствий от времени зрелости. А для начала Гумилев заключил с Блохом договор на новую книгу стихов:

– Называться она будет, конечно, «Посередине странствия земного»[537].

Но через несколько дней он заглянул к Залшупиной очень озабоченный:

– Надо немедленно поменять название! Получается, что я сам себе отмерил только семьдесят лет жизни. А я меньше чем на девяносто не согласен.

– Но как же будет называться Ваша книга, Николай Степанович?

– «Горе этому большому городу! – процитировал Гумилев. – И мне хотелось бы уже видеть огненный столп, в котором сгорит он! Ибо такие огненные столпы должны предшествовать великому полдню». Честно говоря, эти слова Ницше последнее время не выходят у меня из головы… И этот «ОГНЕННЫЙ СТОЛП».

Тридцатипятилетие – по «старой» календарной дате – он встречал в Бежецке. Созданный стараниями Гумилева местный филиал «Союза поэтов» устроил юбилейное действо в зале Благовещенской учительской школы. Торжества эти остались в памяти бежечан надолго: все получилось очень ярко, знаменитый юбиляр рассказывал о новинках «Дома Искусств», о собраниях «Цеха поэтов» и читал свои и чужие стихи. В Петроград Гумилев вернулся накануне «новой» календарной даты «середины странствия земного» и провел в «Диске» вечер, подобный бежецкому – с докладом об акмеизме и стихами. Отдельно своего наставника чествовали студийцы «Дома Искусств», недавно создавшие юношеский литературный кружок «Звучащая раковина» и собиравшиеся у сестер Наппельбаум в фотоателье их отца на Невском проспекте. Старик Наппельбаум, похожий на тициановских бородачей, колдовал над странным осветительным агрегатом, похожим на помятое ведро. Казалось, что руки великого фотографа лепят струящийся свет, как глину, – групповой портрет Гумилева в окружении учеников стал одним из самых драгоценных юбилейных подарков.

В праздничную череду знаменательного для Гумилева апреля досадно затесался грядущий «суд чести» с Эриком Голлербахом, назначенный к тому же на… Страстную Пятницу! Ясно было, что глупая история окончательно превращается в анекдот и завершится впустую[538]. Но Голлербах бомбардировал жалобными письмами вошедшего в состав судейской коллегии Блока, и тот вновь ополчился на акмеистов-цеховиков. Для «Литературной газеты», которую затевал Чуковский при «Доме Искусств», Блок готовил разгромную статью «Без божества, без вдохновенья», а в частных беседах отзывался о Гумилеве и «гумилятах» с необычной свирепостью. Под его горячую руку попала даже неповинная в делах «третьего «Цеха» Ахматова, только что выпустившая в «Петрополисе» маленькую книжку стихов (поселившись отдельно от Шилейко, она ожила и вернулась к творчеству). Ахматовский «Подорожник» Блок жестоко высмеивал и блоковские môts смаковали затем все литературные сплетники:

– В стихе «Твои нечисты ночи», должно быть, опечатка! Должно быть, она хотела сказать: «Твои нечисты ноги»…

Тут уж даже зеленая молодежь начинала посмеиваться и потихоньку судачить, что Ахматова-де вконец исписалась и теперь перепевает себя прежнюю. Посмеивались даже в «Цехе», который 20 апреля проводил в «Диске» большой открытый вечер. Гумилев, забрав роль ведущего, устроил блестящий литературный смотр. Он произнес вступительное слово о творчестве участников вечера и затем торжественно объявлял выступавших:

– Михаил Лозинский!

– Владислав Ходасевич!

– Сергей Нельдихен!

– Георгий Иванов!

– Николай Оцуп!

– Всеволод Рождественский!

– Ирина Одоевцева!

– Ада Оношкович!

«Было очень мило, слегка волнительно и немного стыдно, – вспоминала Оношкович. – Когда мне похлопали и я удрала в малиновую гостиную, было радостно, как после экзамена». Предваряя собственное выступление, Гумилев сказал, что прочтет стихи, явившиеся как отклик на молву вокруг новой книги Ахматовой: