Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Агентство Harold Ober Associates: В соответствии с его бескомпромиссным, продолжавшимся всю жизнь желанием ограждать и защищать свою частную жизнь, никакой похоронной церемонии проводить не будут. Семья писателя просит, чтобы уважение людей к покойному, его творчеству и к его частной жизни на время похорон было распространено и на них, по отдельности и на всех вместе. Сэлинджер когда-то заметил, что он жил в мире, но не принадлежал ему. Его тело ушло, но семья надеется, что он остается с теми, кого он любит, кем бы они ни были – верующими, историческими фигурами, личными друзьями или вымышленными персонажами[675].

Коллин О’Нил: Корниш – поистине примечательное место. Это красивое место дало моему мужу пространство, где он мог уединиться от мира. Жители городка многие годы защищали его и его право на личную жизнь. Надеюсь и верю, что то же самое они сделают и для меня[676].

Дуг Хэккетт: Очевидно, что все мы были готовы к тому, что произошло, но мы надеемся на то, что люди позволят семье скорбеть в мире и почтить его образ жизни, который был тихим[677].

Лиллиан Росс: Никто другой не мог так рассмешить меня, по-настоящему довести меня до громкого хохота, как мог он. Положительные стороны его характера известны Коллин О’Нил, которая несколько последних десятилетий была его женой, его сыну Мэтту, и всем другим, с кем он поддерживал священные частные отношения[678].

Джон Каррэн: В четверг Мэтт Сэлинджер ответил на звонок в дверь, распахнув окно кухни и сказав в распахнутое окно: «Мой отец был великим, замечательным отцом».

Вот и все, что сказал Мэтт[679].

Дженнифер Шюсслер: У Дж. Д. Сэлинджера, скончавшегося в прошлом месяце в возрасте 91 года, отличный список бестселлеров, включающий все четыре написанные им книги. Роман «Над пропастью во ржи» продержался в списке бестселлеров 29 недель, заняв в списке четвертое место. «Девять рассказов» вышли на девятое место. «Фрэнни и Зуи» и «Выше стропила, плотники», сборники ранее опубликованных повестей, вышедшие до того, как Сэлинджер добровольно ушел в литературное молчание, уединившись в сельской местности Нью-Гэмпшира, заняли в списке бестселлеров первое место[680].

Адам Гопник: Хороших писателей много. Много и очень искусно пишущих писателей. Нас, с интересом и старательно пишущих о многом, много. Но в Америке очень немного писателей, которые нашли или выковали ключ, позволивший им открыть сердца читателей и соотечественников. Сэлинджер сделал это. И сделал не один раз. Неважно, молчал ли он 40 лет или полвека занимался жалким брюзжанием. Меня это не интересует. Он – единственный, кому удалось сделать это[681].

Рик Муди: Хорошо известны слова Эрнеста Хемингуэя о наследии Марка Твена: «Все мы вышли из-под лохмотьев Гека Финна». Говоря о современных писателях, то же самое можно сказать о Холдене Колфилде, от лица которого ведется повествование в романе Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Сегодня нельзя быть американским писателем и не испытывать влияния Холдена и творчества Сэлинджера в целом. Самый заметный способ ощущения нами этого воздействия заключается в понимании Сэлинджером голоса, свободной человеческой интонации, с которой ведет разговор Холден Колфилд. Это очень личная интонация рассказчика, ставшая образцом для очень многих вышедших после романа произведений американской литературы. Эту интонацию можно услышать в романах «Яркие огни, большой город», «Меньше нуля». Ее можно услышать даже в телепрограммах «Моей так называемой жизни».

Вторая часть выходящего за стандартные масштабы наследия Сэлинджера имеет отношение к его преданности теме семьи. Сейчас я говорю, прежде всего, о четырех повестях, которые были последними произведениями, опубликованными при жизни писателя, – «Фрэнни и Зуи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение». На протяжении этих повестей преданность Сэлинджера семейству Глассов, члены которого являются действующими лицами этих произведений, усиливается, доходя почти до маниакальной степени. И хотя семья Глассов совершенно нефункциональна, поскольку ее члены отличаются склонностью к суициду, помрачением религией и появлениями в игровых шоу, Сэлинджер ничуть не меньше предан своим персонажам и сложности их взаимодействий. Существует обширная литература об этой так называемой дисфункциональной семье, в том числе, по меньшей мере, одна написанная автором этих строк книга The Ice Storm («Ледяной шторм»), которая порождена хрониками семьи Глассов[682].

Дэвид Шилдс: Жан-Мари Гюстав Ле Клезио, лауреат Нобелевской премии по литературе 2008 года, сказал, что Сэлинджер оказал на него более сильное влияние, чем любой другой писатель.

Мичико Какутани: Некоторые критики отвергают легкое поверхностное очарование произведений мистера Сэлинджера и обвиняют писателя в стремлении привлечь и в сентиментальности, но произведения вроде «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи» и самые известные рассказы Сэлинджера оказали влияние на несколько поколений писателей. Подобно Холдену Колфилду, дети семьи Глассов – Фрэнни, Зуи, Бадди, Симор, Бу-Бу, Уолт, Уэйкер – становятся воплощениями юношеских страхов и отчужденного отношения самого мистера Сэлинджера к миру. Яркие, обаятельные и общительные, эти персонажи осеняет присущая их создателю способность развлекать читателя. Эти персонажи обращаются к читателю, просят его идентифицироваться с их умом, их чувствительностью, с их лихорадочной уникальностью. И все же, по мере того, как в серии произведений разворачиваются подробности их жизни, становится ясно, что в их отчужденности присутствует некая темная сторона – склонность снисходить к вульгарным массам, почти кровосмесительная семейная поглощенность самими собой и трудность отношений с другими людьми. Эти черты приводят к эмоциональным срывам, а в случае Симора – даже к самоубийству[683].

Стивен Меткаф: Подлинная природа гения Сэлинджера потерялась по дороге в значительной мере тогда, когда Холдена сделали героем контркультуры. Сэлинджер был великим поэтом посттравматического стресса, душевного расстройства, вызванного войной. Самого Сэлинджера сломал стресс, который он испытал при высадке на участке «Юта», и все его лучшие, самые трогательные произведения представляют нам человека, чувства которого война привела к состоянию нервного срыва. Этот самый баланс – между гранью здравого рассудка и острым ощущением бытия, – получил формальный отголосок в лучших произведениях Сэлинджера, его рассказах. В них Сэлинджер сводит вместе самую подчеркнуто непророческую форму классического рассказа из журнала New Yorker, рассказа, в котором тесная близость с белыми американцами-протестантами англосаксонского происхождения аккуратно обозначены на маленьком полотне, и, по меньшей мере, некоторую возможность пророчества. Я нахожу (и готов выслушать возражения против моего мнения), что Сэлинджер в очень малой степени утверждает святость своих персонажей, их статус особых существ перед другим миром, хотя из их благочестия, их склонности и жажды веровать извлечен весьма значительный эффект. Для Сэлинджера это было отдаленным последствием войны. Его персонажи смотрят на мир, на неумолимую поверхность послевоенного изобилия – и не могут поверить, что никто больше не замечает трещин, которые медленно распространяются по этой поверхности. Что проникнет за поверхность вещей, в их суть? Иисус? Бодхисаттва? Душевное расстройство?[684]