Фаддей Булгарин - Воспоминания

Часть пятая

Глава I

Нужда во время войны. — Отдых в Гамле-Карлеби во время перемирия. — Шумная жизнь. — Неудача нового Париса. — Балы графа Н. М. Каменского. — Любимый его адъютант А. А. Закревский. — Полковник (впоследствии генерал) Эриксон; его характер и происхождение. — Страшная ночь. — Благородство простого народа в Финляндии. — Комитет министров в отсутствие государя императора не утверждает перемирия. — Причины. — Участие в военных распоряжениях графа Аракчеева. — Достопамятные его слова. — Государь император утверждает решение Комитета министров.

Маленький городок Гамле-Карлеби, имевший не более двух тысяч жителей, показался нам раем после двухмесячной бивачной жизни и всех возможных лишений. С выступления нашего из Куопио мы ни одного дня не были под крышею, а некоторые пехотные полки не знали квартир с первого вторжения в Финляндию. Я уже говорил, что в этой стране невозможно поставить на квартирах в одном месте даже полк, не только дивизию. Куопио был пуст, исключая несколько домов. Через Ню-Карлеби мы только прошли, не останавливаясь, следовательно, Гамле-Карлеби был первый городок, в котором мы нашли все в порядке в устройстве, лавки с товарами, трактир с огромными запасами вин и съестных припасов, и всех жителей в домах своих. Кажется, что многие из купцов рассчитывали на войну, и запаслись вперед всем нужным для войска. Всего было вдоволь и даже недорого, в сравнении с петербургскими ценами.

Едва ли какое войско (исключая французское, в 1812 году) терпело более нужды, как корпус графа Каменского в Финляндии, хотя граф беспрерывно заботился о его продовольствии. Что можно было купить, покупали или брали реквизициями под расписки, но, по несчастью, редко удавалось достать столько, чтобы удовлетворить нужды всего корпуса, по крайней мере на несколько дней. Крестьяне и помещики угоняли стада свои в непроходимые леса; зерновой хлеб прятали в ямах. Иногда мы находили стада по следам, и открывали ямы с рожью и ячменем, но молоть нам было негде и некогда. Парили рожь и ячмень в котлах, и ели, как кашу, а иногда толкли на камнях, когда доставало на то времени. Более всего мучил нас недостаток соли. Даже мясо без соли было безвкусно. О печеном русском хлебе и помину не было! Иногда раздавали нам горсти по две солдатских сухарей и по нескольку шведских лепешек (кнакебре), и тогда был праздник на биваках, особенно когда при этом было хлебное вино. Для курильщиков тяжело было без табаку, и многие курили хмель.

В августе ночи были холодны и туманны, и шли часто дожди, а нам в обходном отряде генерала Козачковского весьма часто приходилось проводить ночи без огня, промокать до костей, и отдыхать на мокрой траве. Одежда погнила на нас, и в обуви был недостаток у офицеров и солдат. Белье мыли мы на привале, и сушили на походе. Страшно было взглянуть на нас, небритых, загорелых, оборванных, обожженных, забрызганных грязью! — Во всем корпусе графа Каменского только новоприбывший и переформированный Пермский мушкетерский полк был в новых мундирах и в шинелях тонкого сукна. Полк этот сформирован был из солдат, бывших в плену во Франции, которых Наполеон одел, вооружил и возвратил государю, как я уже говорил выше. Солдаты эти изнежились во Франции, и как говорили старые служивые других полков, развольничались. Пермский полк хуже других переносил трудности этой кампании, и не так охотно и весело шел в сражение, как другие полки. Только в этом полку слышен был иногда между солдатами ропот, и за то другие солдаты прозвали их мусье…

По заключении перемирия войско расположилось вокруг Гамле-Карлеби, по селениям, в тыл до самого Ню-Карлеби. Нашему эскадрону были отведены для квартиры две порядочные деревушки, всего домов двенадцать, верстах в пятнадцати от Гамле-Карлеби. Дома, как во всей береговой Остерботнии, были хорошие и крестьяне зажиточные, хотя и полуразоренные войною, не грабежом, но реквизициями, т. е. безденежными поставками провианта и фуража для шведов и русских. Новая жатва помогла нам. Лошади наши имели по крайней мере вдоволь сена, а люди кашу, овощи и молоко. Офицеры запасались предметами роскоши из города, куда мы ездили почти через день и все время проводили в трактире, который содержал некто Г. Перльберг. К нему перешли почти все офицерские деньги корпуса графа Каменского и главной квартиры, которая перенесена из Або в Гамле-Карлеби на другой день после нашего вступления в этот город, именно 12-го сентября.

Не постигаю, как Перльберг успевал удовлетворять все потребности множества офицеров, толпившихся день и ночь в его трактире! Столы накрыты были не только в комнатах, но и на чердаке, в сарае, в чуланах. Огромные котлы не сходили с огня, и в трех кухнях (две из них были в соседних домах) беспрестанно варили, пекли и жарили. Пунш приготовляли в ведрах. В двух комнатах играли беспрерывно, день и ночь, в банк. Шум в трактире был ужасный от говора, хохота, а иногда и пения! Около дюжины ловких, вертлявых, хорошеньких шведочек прислуживали нам с величайшим искусством и проворством, не хуже парижских прислужников (garçons), а буфетом управляла дочь хозяина, молодая, прекрасная девица, в которую были влюблены все… Она вела себя чрезвычайно скромно, благородно, и возбуждала к себе уважение, — однако ж, не избежала неприятного приключения.

Явился новый Парис для этой прекрасной Елены — наш старый проказник Драголевский и, вспомнив времена Костюшки и польских конфедераций, вздумал похитить красавицу по праву завоевания. Он приготовил повозку, запряженную парою лихих коней, улучил время ночью, когда красавица вышла в свою маленькую комнату, схватил ее в охапку, обвернул шинелью и понес под мышкой из трактира, как цыпленка. Девушка стала кричать изо всех сил (об этом не подумал прежде новый Парис), и все офицеры сбежались, чтоб освободить прелестную пленницу из когтей коршуна. Но Драголевский одною рукой держал свою добычу, а другою обнажил саблю, закричав грозным голосом: «Прочь, пехота!» Не предвидя никакой опасности от вооружения полусотни человек, главнокомандующий позволил городской гвардии (вооруженным гражданам) содержать в городе ночные патрули вместе с нашими караулами для большего порядка. В это самое время гражданский патруль проходил мимо трактира, и услышав крики и вопли, вбежали на двор. Граждане, видя свою землячку в руках страшного усача, бросились на него, но наш Драголевский разогнал их, сделав несколько мулинетов (крестовое движение) саблей. В то же время явился русский патруль; командовавший им офицер объявил решительно Драголевскому, что если он не выпустит из рук девушку, то по нему станут стрелять, как по медведю, и вызвал вперед двух унтер-офицеров со штуцерами. Мы стали уговаривать Драголевского, и он, убедясь нашими доводами, освободил девушку, но не хотел по требованию дежурного по караулам штаб-офицера, сдаться, говоря, что умрет на месте, но не отдаст сабли пехоте! Драголевский почитал кавалериста высшим существом, и говаривал всегда: «Прежде пулю в лоб — а потом в пехоту!» Явился знакомый Гродненского гусарского полка ротмистр Гротгус, и Драголевский отдал ему саблю, и пошел за ним на гауптвахту. Главнокомандующий хотел расстрелять его немедленно; но сама девица и отец ее подали просительные письма; Кульнев принял в нем участие, и Драголевского только отдали под военный суд. С этих пор его не видали в полку. Он содержался с год на гауптвахте. По решению суда он подвергался лишению чинов и ссылке, но по ходатайству его высочества арест вменили ему в наказание, и его перевели в ненавистную ему пехоту, в Кронштадский гарнизонный полк, где он окончил и службу и земное свое поприще, не оставив ни родни, ни даже известия о роде своем и племени. — Чудак был покойник!