Владислав Бахревский - Аввакум

Братья-молчуны, увлекаемые толпой, ходили и к Спасским воротам, и возле Казанского собора письмо слушали, и возле Федоровской церкви, и к земской избе потащились. Здесь заставили читать письмо Григорьева, но он отказался, и в одну сторону читал извет все тот же Ногаев, да охрип, а в другую сторону – поп Иван из церкви Причастие Богородицы в Гончарах.

Когда чтение кончилось, Григорьев велел взять письмо своему десятнику Лучке Жидкому. Тот письмо принял, хотел в избу отнести, но толпа не желала расстаться с уликой против изменников-бояр.

– Отнесем письмо батюшке-царю! – закричали из толпы.

– К царю! К царю пошли!

– Пусть царь изменников выдаст головою!

Лучка Жидкий шарахнулся бежать, да письмо проклятое некуда деть, к нему приклеилось. Окружили Лучку гилевщики, как пчелы матку окружают. В Коломенское пошли.

Братья-молчуны поглядели друг на друга, кивнули друг другу и прочь, прочь от правды, которую у царя надо искать. Изведали свое, научены уму-разуму.

Да ведь и есть уже хотелось. Пошли братья не бунтовать, не правды искать, а поесть щец да каши. Набрели на питейный двор возле Варваринских ворот. Вина в питейных дворах ради медных денег и царского указа – не переводить хлеб – не продавали, а кормить кормили, хотя и задорого.

В ту же самую пору из Басманной слободы с одною подводою отправились в Коломенское двадцать человек тяглецов со старостою – везли на подводе именные пироги к столу царевны Анны Михайловны. А из Огородной слободы поспешало еще восемь человек, этим было наряжено «подниматься вверх с кушаньем для именного стола царевны». Из других слобод тоже были славильщики, все одеты нарядно ради праздника, с пирогами шли, с кушаньем.

Алексей Михайлович стоял обедню в церкви Вознесения Господа Бога. Ферязь на царе была голубая кружевная, зипун – из белой тафты, без обнизи, шапка на нем была бархатная, рудо-желтая, посох в руках держал каповый. Именными пирогами царь в ту обедню отчего-то не жаловал, молился весь в себе. Вспомнил Шереметева: не на что выкупить воеводу. Крым не медь любит – золото. И вот ведь несчастье: нуреддин, на которого хан поменял бы Василия Борисовича, взял да помер.

Вдруг, громыхая сапогами, по церкви пробежал капитан Семен Воейков, а за ним, не бегом, но тоже поспешая, – стрелецкие головы Артамон Матвеев да Семен Полтев. Воейков прошел к государеву стулу, и государь, послушав капитана, проворно поднялся, уроня посох.

– Илья Данилыч! – крикнул он Милославскому и поискал глазами Ртищева: – Федор Михайлович! Немедля идите на половину царицы и царевен. Спрячьтесь, Бога ради! Да так, чтоб коли сам взялся вас искать, так не нашел бы!.. Где Иван Михайлович Милославский? Здесь? И ты беги с ними, бегом бегите!

Милославские и впрямь тотчас убежали, а Ртищев не поспешил, подошел к попу.

– Исповедай да причасти.

– Федор Михайлович! – простонал государь. – Уж близко, чай, искатели жизни твоей.

Но Ртищев исполнил суровый обряд и только потом хотел идти из церкви, но попы взяли его в алтарь и выпроводили через запасную дверь.

Служба остановилась.

– Помолимся! Помолимся! – сказал царь властно, покойно и только потом взглядом подозвал к себе Полтева, Матвеева, Воейкова. – Ты, Воейков, скачи к Куракину, пусть солдат в Коломенское шлет. Ты, Полтев, и ты, Матвеев, ступайте к моей страже, изготовьтесь к бою, да без моего приказа не идите на людей. Может, миром дело кончим.

Царица Мария Ильинична с царевной Анной Михайловной полной обедни не стояли, приходили к новорожденной царевне Феодосии. Анна Михайловна принесла племяннице кружевной чепец, сама вязала. У грудной царевны тоже был праздник – ей стукнуло два месяца. Девочка улыбалась, глазки таращила.

Вдруг прибежала Анна Михайловна Хитрая, царицына крайчая:

– Мария Ильинична, государыня! Твоего батюшку государь прислал.

А Илья Данилович с Иваном Михайловичем уж за спиной у крайчей.

– По наши головы идут! Спрячь, Маша, Бога ради! – Илья Данилович дрожал так, что видно было: на руках кожа трясется, на щеках – трясется, под глазами – трясется.

– Да что, да кто?! – ужаснулась царица, но глазами уже искала спасительного уголка.

– Государь Илья Данилыч, лезь в корыто под пеленки царевны Феодосьи! – осенило Анну Михайловну. – Еще не стираны, а корыто глубокое.

Илью Даниловича увели.

Ивана Михайловича за часы стенные поставили. На дворе, однако, тихо, благолепно.

– От кого же спрятались-то? – изумилась Мария Ильинична, а у самой зубы стучат.

И вдруг будто галок стая – крик, гам, между деревьями люди замелькали… Толпа – как клубок немытой, нечесаной шерсти, как медведь, космата и ужасна.

Быстрый, спокойный вошел в комнату царицы Федор Михайлович Ртищев.

– Прости, великая государыня. Не своей волей явился – Алексей Михайлович прислал.

Сестра его, крайчая Анна Хитрая, встрепенулась:

– Может, в церковь тебя в домашнюю, в алтарь?

– Туда залезут! – замахала руками царица. – На кухню веди, под печь, да вениками закидайте.

На том ее храбрость совсем иссякла, прослабило бедную. Так и бегала туда-сюда, пока кровью не опорожнилась. Докторов кликнули, и доктора своей волей уложили царицу в постель, соизволения на то ни у крайчей, ни у ее величества не спрашивая.

Великий государь Алексей Михайлович перед толпой не дрогнул. Он еще и поупрямился, не желая выходить из храма, прежде чем закончится служба.

Толпа взъерошилась, готова была ворваться в церковь, и тогда самодержец вышел на крыльцо. Высокий, статный, серьезный. Стоял, ждал, пока уляжется гомон. Говоруны замолкли. Шли к царю, и вот он – царь. В толпе было много любопытных: добрых хозяев, женщин, мальчишек. Пришли на царя поглядеть.

Но царь и теперь, в тишине, ждал, не проронив ни слова. Не он к народу, народ к нему. А первый спрос с того бывает, кто царям речи говорит.

К крыльцу подтолкнули Лучку Жидкого, изветное письмо он держал в шапке.

– Иди! – тыкали Лучку в боки. – Иди, подавай!

Лучка упирался, не шел, тогда нижегородец Мартын Жедринский, дворянин, пришедший в Коломенское ради правды о медных деньгах, взял у Лучки Жидкого его шапку и по ступеням поднялся к царю.

– Изволь, великий государь, вычесть письмо перед миром, а изменников прикажи привести и поставить перед тобой и народом. Спроси, говорю, с изменников. Они все деньги испортили. Жить стало невозможно.

– Ступайте домой! – сказал царь, принимая шапку с письмом. – Как только обедня отойдет, я поеду в Москву и в том деле учиню великий сыск и дам свой царский указ.

Алексей Михайлович говорил спокойно и сам себе дивился: ни единая жилка в теле, кажется, не напряглась, будто с Матюшкиным о соколах балаканье. Поглядел вокруг себя, на мальчишек поглядел: пусть запомнят своего царя. Но дуралеи стали языки ему показывать, рожи корчить. Тогда он хотел повернуться и уйти, но сразу несколько рук уцепились за полы его зипуна, за пуговицы ферязи ухватили.