Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

После московского мороза, бессмысленного и беспощадного, тепло прогретой квартиры до сих пор обволакивает спасительным шубным уютом. Чего не скажешь о хозяйке дома: теплым человеком она не была и если не ощутимо холодным, то суховатым – несомненно.

Зато в ее присутствии температура жизни повышалась, градус бытия зашкаливал, вещи укрупнялись и приобретали значительность, им несвойственную.

Потому что она была – явление, она была – событие, экстраординарное и чрезвычайное. Она объявилась внезапно и грозно, как объявляют чрезвычайное положение.

Разумеется, не одна, а со своим, теперь уже вечным спутником: едва ли не спиритическими усилиями Н. Я. приобщала беспокойную тень Мандельштама к любому разговору на любую тему. “А вот Оська…” – говорил, считал, думал, любил, не любил… И я попала к ней не “по моде” – а была она в те годы в Москве сильно в моде, – а прямиком по “мандельштамовскому делу” и “наводке” Н. Е. Штемпель.

Мне очень нравилось, что в ее доме нет ни заласканных наглых домашних животных, ни комнатных капризных растений, которые надо ежедневно поливать и обхаживать.

Горсточка вечерних чувств не тратилась здесь ни на что, кроме стихов.

…Не выношу терминологическую “новоречь”. Особенно раздражают слова “нарратив” и “позиционировать”.

А между тем, я не нашла более точного определения для отношения Н. Я к собственному еврейству, чем несимпатичное слово “позиционировать”. Поза и позиция. Да, она именно позиционировала себя как еврейку, подчеркнуто, старательно, при любом подвернувшемся случае… А если случай не подворачивался, она сама его “подворачивала”: сворачивала на еврейскую тему. Тему, а не вопрос. Вопроса для нее не существовало – только ответ: евреи – избранный народ. Точка. Необсуждаемо.

Чувствовала ли она нестыковку между происхождением и вероисповеданием? Несомненно чувствовала, но вида не подавала, и не только для вида. Сложилось у меня прочное впечатление, что это противоречие не слишком ее тревожило, и сама она не стремилась ни преодолеть его, ни, как выражались в гегелевскую старину, – “снять”.

По крайней мере, никаких банальностей об иудаизме христианства или христианства в иудаизме я от нее не слыхала.

А вот своей еврейской кровью гордилась. И не той, которая, по чересчур ходкому выражению – “из жил”, но той именно, которая в жилах. Кровь – строительница моста через пропасть имен и поколений, кровь – судьба и причастность.

И, конечно же, Мандельштам… Так что была она еврейкой с обеих сторон: по крови и по Мандельштаму.

Случались занятные странности. К примеру, вот уже в который раз объявляет, что плохо знает Ветхий Завет, и это непоправимо: возраст подпирает, да и особого интереса нет. Начинала жизнь с Евангелиями (родители крестились еще до ее рождения[845]), – с ними и закончу…

Вдруг из какого-то угла, не припомню, по какому поводу, выплывает Талмуд. Н. Я. (почти нежно):

– Это же чудесная книга! Мудрая. Замечательная книга!

Откуда Талмуд? Почему? – не могу знать. …Черносливные глаза, нос с изящно изваянной горбинкой, нездешняя смуглость… В Израиле такие не диво, но в Москве она производила впечатление экзотического цветка на морозе. ‹…›

…Незнакомым со мной гостям представляла меня так: Майя. Киевлянка. Сионистка. Даст Бог и ОВИР – скоро станет израильтянкой. Очень успешно занимается Мандельштамом.

Гости вежливо кивали. К моему выбору относилась не просто одобрительно, но с воодушевлением и даже, как ни странно это покажется, – с гордостью.

У нее и у самой какое-то время были намерения того же плана, даже хранился израильский вызов. Но – не заладилось: что христианка – не собиралась скрывать, что Израиль относится к этому крайне неодобрительно, – знала и не порицала (“после всего, что евреи от христиан претерпели”), но второй раз в жизни сцепиться с государством, да еще еврейским, да еще на старости лет, – нет уж, увольте.

Не нравились и даже пугали кибуцы: опять колхозы! Зачем?

В дорожном угаре (телом – в Москве, душой – в Иерусалиме) я множила метры фантазии на миллиметры фактов и рисовала Н. Я. нечто вроде Телемского аббатства[846]. Но она стояла на своем: колхоз он и есть колхоз, как его ни назови. ‹…›

Сокрушалась, что осталась без родственников: что ни говори, а родная кровь много значит.

Восхищалась воинственностью Израиля, рассказывала, что мало чему так радовалась, как победе в Шестидневной войне.

В 73-м не отрывалась от “вражеских голосов”, чтобы не пропустить очередную сводку. Панически боялась поражения, затребовала карту – отмечать боевые действия и передвижения израильских войск. А в одну из последних встреч строго и торжественно приказала: “Не отдавайте арабам Синай. Там Бог говорил со своим народом”.

…Н. Я. была приветлива с теми, кого привечала, и даже любопытна к обстоятельствам личной жизни и биографии близкого окружения.

Говорила: вы (поколение, прослойка, срез, сообщность) – наша месть поколению ваших родителей: они были коммунисты, и они нас уничтожали, а вы отвернулись от них и потянулись к нам. Оська был бы доволен: у него появился читатель. И всё же нередко мне казалось, что ей с нами – скучно. Не с кем-то конкретно и отдельно, а скопом, со всеми – поколением, прослойкой, сообщностью…

И то сказать: если на дне ее памяти так и не осели “жестокие романсы” молодой Анны Андреевны, ледяное высокомерие Марины Ивановны, любовные громыхания Маяковского или разверзавшиеся хляби хлебниковского безумия, – что могли ей дать мы? Чем удивить? Да ничем. У кого-то – истерический роман, у кого-то – скандальный развод, так ведь важно не у кого, а – кто?

Чтобы сострадание остановило сердце и движение, на рельсах должна лежать Анна Каренина.

А раз так, не остается ничего другого, кроме как растолкать сонную “ауру” наших существований.

Назовите это психологической провокацией, до которой, как я понимаю, Н. Я., особенно в молодости, была заядлая охотница. Но иначе – с чем бы она ела пресный хлеб общения?

…Н. Я. до того тщательно начертала план, что даже место моего назначения вывела крупными печатными буквами: Пушкин. Понимала, с кем имеет дело…

И план действительно свое дело сделал – окончательно меня запутал, и я бессмысленно долго кружу между станционным буфетом и какими-то невнятными, сбегающими от перрона тропками.

Выручила буфетчица, не без удовольствия наблюдавшая мои стыдливые метания:

– Что? Небось жидовского батюшку ищешь?[847]