Василий Соколов - Избавление

- Подежурю и я... Дела не к спеху, не горят, - проговорил Иван Мартынович, сев на стул, и облокотился на расставленные колени, подпер ладонями лицо. Укромно притих в углу и Костров.

Приходили врачи, неприязненно бросали колючие взгляды на двух посетителей, даже на начальника политотдела, и неслышными шагами входили в палату. Входили со шприцами, с аппаратами... Мучительно долго что-то делали там и возвращались с лицами озабоченными, потускневшими. Скупо переговаривались между собой непонятными медицинскими терминами и удалялись.

Гребенников и Костров сидели в угрюмо задумчивых позах дотемна. Пользуясь служебным положением и особой причастностью к больному, Иван Мартынович порывался зайти в палату, побыть вместе, хоть краешком глаза взглянуть на командарма, на своего друга, но всякий раз дежурная женщина-врач неумолимо предостерегала:

- Нельзя. Понимаете, нельзя... Консилиум запретил кому бы то ни было посещение.

Врач зорко смотрела за часами, брала из кипящей посудины иглу, наполняла ее какой-то жидкостью и, неслышно ступая туфлями на высоких каучуковых каблуках, уходила в палату, делала, наверное, укол и возвращалась.

- Ну что с ним?

- Оснований для серьезных беспокойств пока нет... Сейчас засыпает...

Ночью Шмелев спал. Но не спали Гребенников и Костров.

- Вы бы пошли вздремнули... А я подежурю, если, конечно, не прогонит врач, - предложил Костров.

- Не посмеют. Мы же и сослуживцев и родных представляем.

- Иван Мартынович, - неожиданно для самого себя Костров назвал его по имени-отчеству. - А как случилось? Говорят, музыка всему виною. Вот уж истинно: от радости сваливаются...

Гребенников вздрогнул, но смолчал. Он мысленно стал перебирать в памяти год за годом судьбу Шмелева, свою личную судьбу, судьбу вот таких, еще молодых, как Костров. Думал о том, что в этот трудный и жестокий век слишком много выпало тяжести на всех, с избытком хватило лиха и бед... И вот сейчас, после победы, и Шмелеву тоже только бы жить, а болезнь сбила с ног. Болезнь ли? Только ли болезнь всему виною?..

Под утро Шмелев пробудился. И заговорил. Врач зашла к нему, но скоро вернулась и сказала, что больному стало лучше.

А он, командарм, говорил сам с собою. Он знал, что его никто не слышит. Но говорил и говорил: молчание будто давило на него, молчание угнетало, молчание причиняло душевную и физическую боль. И он говорил, посылая слова неизвестно кому. Детям? Жене? Окопным товарищам? Или... или потомкам. В вечность...

Об этом, о словах, обращенных в вечность, Шмелев не мыслил. Но он выстрадал это право: говорить с потомками... Как человек, гражданин. Как коммунист.

Утром - опять консилиум. Процедуры.

Начальник госпиталя, зайдя раньше всех и поздоровавшись за руку с Гребенниковым, велел ему тоже присутствовать. Ивана Мартыновича поразило, что Шмелев разговаривал час назад, а теперь молчал. Губы плотно закушены. Капельки крови сочились с нижней губы, и сестра легонько сняла их ватой, а немного погодя кровь опять проступила. Глаза у Шмелева полуоткрыты, но не шевелятся. Отсутствующие глаза.

Начальник госпиталя взял его за руку, легонько сжал запястье. Потом, положив руку на одеяло, отошел, взял за локоть Гребенникова. И они удалились в смежную комнату, где сидел Костров.

- Пульс совсем ослабевает, почти не прощупывается... Надо бы известить родственников, жена у него в Ленинграде, могла бы прилететь... проститься... - через силу преодолевая встревоженность, сказал начальник госпиталя.

- Но дежурная врач совсем недавно объявила, что ему лучше! повышенным тоном возразил Костров.

- Бывает... Реакция спада перемежается с состоянием возбудимости, подъема... - ответил как можно проще начальник госпиталя и посмотрел на Гребенникова: - Добивайтесь вызова...

- Где у вас телефон?

- А вот отсюда можно. Поближе, - указал начальник госпиталя на столик дежурной сестры.

Гребенников подошел к аппарату, снял трубку и, когда ответила дежурная телефонистка, спросив кого нужно, произнес:

- Мне Шмелева! - И от этих невпопад, по рассеянности брошенных слов его прошибло потом, даже испарина выступила на лбу. Повесил трубку.

"Кому звонить? Куда идти? Звонить прямо комфронта? Так и так, мол, умирает, нет, еще не умирает и может не умереть... И чего взялся беду накликать, каркать!" - озлился на самого себя Гребенников, но все же решил звонить комфронта, сказать ему, что командарм Шмелев плохо себя чувствует, срочно отправлен в армейский госпиталь и что он лично вас, товарищ маршал, слезно просит вызвать самолетом жену из Ленинграда. Неужели у командующего не дрогнет сердце? Поймет, расчувствуется, может, даже и сам навестит прикованного к постели командарма.

Звонил долго. Нарвался на чей-то голос, звонкий, разухабистый:

- Война кончилась, а у вас умирают. Безобразие! - И еще громче: - Вам в каком виде подать комфронта, с перчиком или?

- Перестань лясы точить, мне срочно!

- Ах, срочно, ну и звоните правильно. Вы попали не туды.

- Куды же? - машинально съязвил Гребенников, но в их разговор вмешалась настороженно, как на иголках сидевшая на проводе девушка-телефонистка и сказала:

- Пожалуйста, вам кого? Маршала? Его нет. Давно отбыл в Москву.

- Члена Военного совета, - попросил Гребенников.

- И его нет, вместе улетели.

- Тогда... кого-либо из замов командующего, - невольно озлясь, прокричал в трубку Иван Мартынович.

- Соединяю, - сказала телефонистка.

Гребенников представился и начал докладывать суть дела.

- Короче, короче, - отвечал властный голос в трубке. - Мне докладывали уже... Везти в Ленинград к специалистам нельзя. Нетранспортабельный, заверяют врачи... Сюда вызовем вместе с женой. Привезем крупных специалистов. Я уже дал команду авиаторам, - и трубка смолкла.

Гребенников чувствовал потребность сказать еще что-то важное, спохватился, что и адрес жены Шмелева не продиктовал, порылся в своей разлохмаченной записной книжке, нашел, хотел снова перезвонить, но подумал, что занятие напрасное: в штабе фронта на командарма есть личное дело, где все записано - и биография, и адрес, и прохождение службы месяц за месяцем, год за годом...

Гребенников вернулся в прихожую палаты, хотел зайти к Шмелеву, обрадовать, что посылают и за женой, и за крупными специалистами самолет в Ленинград. Но сообщить эту окрыляющую новость Гребенников не успел, так как вышла из палаты врач с опущенной головой и, пряча глаза, рыдающим голосом сообщила, что три минуты назад командарм Шмелев скончался.

Гребенникову показалось, что стоявшие в углу в длинном деревянном футляре часы, монотонно отбивавшие удары, молчат. И он сквозь крик души, сквозь слезы, захлестнувшие горло, только и промолвил: