Мик Уолл - Когда титаны ступали по Земле: биография Led Zeppelin

С Джимми Пейджем я встретился впервые в начале 1988 года, спустя семь лет после официального объявления о распаде Led Zeppelin. Его новая звукозаписывающая компания Geffen пригласила меня снять серию интервью с ним для поддержки продвижения его первого сольного альбома Outrider. Мы встретились в недавно приобретенной им студии Sol в Кукхэме, в Беркшире. Будучи знакомым с легендой, я не знал, чего ожидать от реальности, но человек, пришедший на встречу со мной, оказался настроен дружелюбно, говорил спокойно и был рад помочь мне любым возможным способом. За последовавшие несколько недель совместной работы мы узнали друг друга. На удивление словоохотливый, всегда очень радушный, казавшийся мне несколько одиноким и даже оторванным от реальной жизни, он задавал мне практически столько же вопросов, сколько я задавал ему, интересуясь, кто есть кто на рок-сцене и что там происходит. Он даже вызвался прийти в качестве гостя на еженедельное телевизионное шоу, которое я вел на Sky TV. Насколько я могу судить, это было его первым появлением на телеэкране, и оно совпало с моим тридцатым днем рождения, а потому он появился на утренней съемке с большими упаковками пива и льда, даже несмотря на то, что в то время по большей части предпочитал безалкогольные напитки.

Однажды он пригласил меня в Олд-Милл-Хаус — тот самый дом, в котором умер Джон Бонэм, — и провел мне экскурсию по нему. Там были его мать, милая улыбчивая старушка с белыми волосами и веселым нравом, его прелестная и тоже очень улыбчивая молодая жена, американка Патрисия, кормившая их маленького сына Патрика. Там стоял его музыкальный автомат, висели интересные постеры и россыпь золотых и платиновых дисков и… «Нравится ли вам такое?» — спросил он, нажав на кнопку на панели, расположенной на подлокотнике дивана. Стена напротив дивана отодвинулась, открыв позади себя другую стену, на которой висели три или четыре больших написанных маслом картины. «Что думаете?» — спросил он. Я смотрел на них, не зная, что и подумать. Мой лучший друг был учителем искусства, а старая подружка изучала искусство в университете. Я чувствовал, что не так уж много знал о предмете. Я подошел поближе и рассмотрел картины. Жирные разноцветные пятна масла на темных, мрачных холстах изображали тела, скрученные в муках, словно в аду. Похоже на Иеронимуса Босха, но гораздо менее ясно, более пылко и бесконтрольно. Воможно, как Гойя в период сумасшествия — только еще более безумно. «Странные, — сказал я. — Тяжелые…» Я повернулся к нему, ожидая услышать какое-нибудь объяснение, но он просто стоял, молчаливо улыбаясь. Затем он наклонился, нажал другую кнопку на диванном подлокотнике, и картины снова исчезли, как только внешняя стена заняла свое место. Мне показалось, что я провалил некий тест. «Пойдемте на улицу, — сказал он. — Я покажу вам реку…»

В другой раз он наклонился и показал мне кольцо на своем пальце. «Что вы о нем думаете?» — спросил он. Кольцо представляло собой змею, глотающую собственный хвост. Догадываясь об оккультном значении такой вещи, я просто улыбнулся и произнес какой-то бессмысленный комплимент. В те дни мне следовало бы выяснить, что изображение змеи, пожирающей саму себя, прослеживается вплоть до Книги Бытия и во всех традиционных религиях является символом, синонимичным «злу», а также что змея, поедающая собственный хвост, встречается в разных воплощениях во многих культурах, обозначая круг жизни. И что в оккультной традиции змея изначально была ангелом по имени Серпент,30 имевшим руки, голову и ноги, но поплатившимся ими за искушение Евы, и, оставаясь бессмертным, обреченным страдать от боли, рождаясь и умирая, или, как запечатлено, поедая свой хвост…

Но я этого не знал, а потому вновь почувствовал, что ответил, будучи недостаточно осведомленным. Разговор вскоре вернулся к более прозаическим темам — а именно, к моему интересу к истории Led Zeppelin: как это было и что это значило. Вообще-то я не ожидал, что он ответит хоть сколько-нибудь развернуто, но, к моему удивлению, он, казалось, очень хотел поговорить. Он не хотел углубляться в «грязные подробности», как он сам выразился, но по-прежнему был «безмерно горд всем, чего [они] достигли». А потом всплыл другой вопрос. «Рассматриваете ли вы возможность когда-нибудь воссоединить группу, Джимми? — спросил я его однажды так невинно, как только мог. — Может, только для одного альбома или нескольких концертов?» Он посмотрел на меня и покачал головой, как снисходительный отец особенно непоседливого ребенка. «Вы полагаете, я не думал об этом?» Я пребывал в недоумении. Чего же тогда он ждет? Он недовольно сказал: «Роберт занимается довольно успешной сольной карьерой, так что — кто знает?» Однако шли годы, а все тот же старый вопрос всплывал всякий раз, когда мы встречались, и каждый раз ответ на него был одинаковым. Как сказал Джимми во время нашего интервью для Radio 1, которое я брал за кулисами фестиваля Monsters of Rock 1990 года прямо перед его выходом на сцену для джема с Aerosmith: «Спросите Роберта». Слушая сейчас запись этого интервью, на заднем фоне можно различить, как отреагировало на эти слова его окружение. «Разве не так? — настаивает Джимми поверх гогота. — Понимаете, я бы рад, мне нравится играть ту музыку. Она часть меня, огромная часть, и мне нравится исполнять ее. Но понимаете…»

Я все понимал. Или, по крайней мере, картина начала вырисовываться у меня перед глазами.

Пропасть, которая пролегла теперь между Джимми Пейджем и Робертом Плантом, впервые открылась всему миру на катастрофическом юбилейном концерте Atlantic, когда Плант, как теперь широко известно, отказался петь ‘Stairway to Heaven’, позже под огромным давлением изменив свое решение. Его отказ продемонстрировал ту духовную борьбу, что с годами разразилась между авторами песни. Во время тура в поддержку альбома Outrider, состоявшегося за год до этого, Джимми заканчивал каждый концерт инструментальной версией ‘Stairway to Heaven’, которую в отсутствие Роберта («Единственного певца, с которым я когда-либо сыграю ее») неизменно и довольно трогательно исполняли зрители — и пели для него так нежно, словно сами написали ее слова. Плант, проведший восьмидесятые в попытках откреститься от собственного старого имиджа самопровозглашенного «золотого бога», все менее желал, чтобы его имя ассоциировали с этой песней и всем подобным, чтобы представлять пост-панк. Когда вечером накануне концерта Atlantic он позвонил Пейджу и сказал, что не хочет исполнять ее на предстоящем шоу, у обеих сторон это вызвало негодование и горечь.

«Что ж, это было ужасно, — нахмурился Пейдж, когда я затронул эту тему в разговоре с ним по прошествии более чем десяти лет. — [Роберт] приехал в Нью-Йорк вместе со мной, [Джейсоном] Бонэмом и Джонси. Там, на репетиции, он запел ‘Over the Hills and Far Away’ — и она звучала действительно блестяще, правда. Потом мы отрепетировали ‘Stairway…’, и она тоже звучала превосходно. Затем, вечером накануне концерта, он позвонил мне и сказал: „Я не буду ее петь“. Я спросил: „О чем ты говоришь? Ты не будешь петь ‘Stairway…’? Ведь как раз ее все и ожидают услышать!“ Он ответил: „Я не хочу ее петь“».