Николай Губернаторов - Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники

А в тот день, когда мы собирались уезжать из Харькова, я решился-таки повидать Марусю. И раньше об этом думал, но, честно говоря, боялся нашей встречи. Встретился с ней около ее дома. Поговорили просто как старые знакомые. Она рассказала, что вышла замуж, и, кстати, показала своего мужа, который якобы только что пошел на работу, — от ее дома по улице действительно шел какой-то мужчина. Так и не знаю, правду она тогда говорила или нет. Встреча была короткой. Я пожелал ей семейного счастья, на том и расстались.

С другими фронтовыми девушками, кроме харьковчанки Маруси, видеться после войны не доводилось. Может быть, конечно, где-то дети мои есть… Но если бы знал точно, где они, нашел бы обязательно. Нашел бы!.. Любыми путями!..

Домой!

«14 июля Я слез в Таганроге решыл навестит сестру Зою которой не видел 11 лет Ну встреча извесно какая бывает Я думаю каждому прыходилось когда небудь встречаться с родными которых давно не видеш Сестра меня попросила чтобы я пожыл в нее дня тры Я согласился Познакомила меня со своей подругой Марусей Маруся мне понравилась и мы с ней вечерухой пошли в кино оттуда я ее проводил домой Оказывается она суседка Чехова и кто мог думать что я по суседски с Чеховым буду… С таким великим писателем я провел тры ночи по суседски 15 июля ночю я розпрощался с Зоей а Маруся проводила до станции Я сам ее попросил а то я плохо дорогу знал К утру я был в Ростове В Ростове обычно зделал пересадку и взял курс на Кубань перед вечером я прыехал на ст. Кавказскую Здесь не медля пересел на краснодарскый поезд и покатил ближе к своей родине в вагоне розговорился с солдатами Н.К.В.Д. Они меня розспрашывали за Германию за бои под Берлином Я им охотно отвечал розказывал и не доежая Краснодара разулся чтобы ноги отдохнули а сам сразу уснул

В Краснодаре проснулся за сапогы а… портянкы одни осталысь Я портянкы в карман и вылез на перон ато поезд шол в Новоросийск Эх… народ на такую подлость гады пошли просто нищенство… Я сел на Ахтарскый поезд и утром без никаких проишествий босиком портянкы в кармане выгрузился в Тимашевке Сейчас же пересел в вагон на Стеблиевку забился в самый угол шенель у головы и стал досыплять…

Под Стеблиевской меня розбудил кондуктор говорит что мол пора вылезать ато вагон обратно пойдет Я вылез пошол на элеватор и сейчас же поехал машыной в Красноармейскую…»

— Из госпиталей мы выходили кто в чем. Из последнего, харьковского, я вышел в обычных солдатских брюках, стоптанных кирзовых сапогах, а рубашку мне дали короткую и почему-то черного цвета. Наверное, от какого-то умершего железнодорожника досталась. Шинель б/у (бывшая в употреблении), да такая подлая, что, видимо, не один солдат в ней на передовой ползал. А своих вещей я, конечно, не получил. Особенно жалко было добротные трофейные сапоги и новый солдатский ремень…

Выписывали меня досрочно и на том условии, что я живу в райцентре, где мне каждый день могут делать перевязку и в любой момент оказать медицинскую помощь. Это я специально им наврал — очень домой хотелось. Продуктов с собой не давали. Вместо них — два аттестата, один денежный, другой продовольственный. Отоварить продовольственный аттестат можно только на специальном продпункте. Первый такой на моем пути встретился лишь в Ростове. Дали мне там одной селедки, больше, говорят, ничего нет.

А с денежным аттестатом вышло все сложнее. Только дома от фронтовиков узнал, что не аттестат, а деньги должны были выдать мне в госпитале. И кстати, немалую сумму — за все время после последней получки, которую я получал еще до своего ранения в Германии. Ну, раз не выдали в госпитале, значит, выдадут по аттестату в военкомате. С этим я и пришел в Славянский райвоенкомат. Обратился к самому военкому. Он направил меня к своему заместителю, а тот говорит: «Сдайте аттестат в канцелярию и покурите пока…» Сдал и жду, пока начислят деньги. Не дождавшись, захожу снова в канцелярию. А моему вопросу там удивляются: «У нас нет вашего аттестата». Как нет? Только что сдавал… Нет, и все тут. Я — к замвоенкома. Тот: «Ничего не знаю». Ну, я их покрыл по-солдатски, плюнул и дверью хлопнул. А домой, в свою станицу, надо сорок километров пешком идти. Пока дошел, остыл.

Вот так нагло сволочи тыловые наживались на солдатских кровных рублях. Ведь отбирали, можно сказать, последнее. Тогда по второй группе инвалидности я получал пенсию — 170 рублей, а буханка хлеба на базаре (в магазинах хлеба не было вообще) стоила 250 рублей. Полагалась мне еще доплата за награды, которую мне тоже не платили. Сейчас можно услышать россказни о том, будто массовый патриотизм был у нас такой, что все фронтовики отказывались от доплаты за награды в пользу государства. Брехня. Кто же откажется, если с голодухи пухли? Да я не знаю ни одного такого фронтовика. Наоборот, у нас все станичники, что живыми вернулись с фронта, возмущались: почему тем, кто живет в сельской местности, надбавка положена меньшая, чем городским. По нас что, не свинцовыми, а резиновыми пулями стреляли?! Или наши раны не так болели?!

Все это делала тыловая бюрократия, за всю войну так и не понюхавшая пороху. Многие из них до 41-го года ходили в активистах. Вот кто — хуже бешеной собаки. Ведь до войны они просто затравливали нас, детей «врагов народа». Потом стали нашими захребетниками, а некоторые и предателями. Как, к примеру, наш гривенский партийный активист Зуб. Мой младший брат Павлик на фронт мне писал, как Зуб его травил. Павлику еще не пришло время призываться, но выглядел он старше своих лет. Зуб и написал на него, как на сына «врага народа», донос: «Ему на фронт уже надо идти, а он в камыши смотрит…» (спрятаться, мол, собирается). Но беда как-то обошла Павлика. В свое время его призвали на фронт, и он еще край войны захватил.

А с Зубом меня судьба столкнула в 45-м, когда я возвращался из госпиталя домой. На станции Тимашевская смотрю: идет Зуб. И рядом два солдата с автоматами. Ну, на солдат я вначале не обратил внимания, тогда почти все военные ходили с оружием. Хотел подойти к Зубу, но автоматчики преградили мне дорогу — это был конвой. Зуб тяжело так посмотрел на меня исподлобья. Ничего не сказал. Только через несколько лет я узнал его историю. Оказывается, когда немцы на Кубань пришли, Зуба, как партийного активиста, оставили в Гривенской для связи с партизанами. Как он эту связь держал, бог его знает. Но при освобождении Гривенской наши солдаты захватили переводчицу, которая работала на немцев в гривенском гарнизоне и не успела с ними убежать. От нее и стало известно, что Зуб выдал немцам все каналы связи и партизанские базы, которые знал.