Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец
Одна сестра вторила другой. В ноябре Мария писала Татьяне в Кочеты: «…А теперь я что-то заслабела и нехорошо себя чувствую. Боюсь, что это ртуть, которую носила на груди вместо заграничных фётров 〈…〉 думаю прыскать мышьяк. Вообще, беременность не обещает ничего хорошего: кишки в ужасном состоянии и были уже подобия схваток»[600]. Сама же Татьяна 30 ноября пометила в своем дневнике: «Я чувствую себя очень плохо от беременности»[601].
Тревога и надежда сменяли друг друга. 2 декабря Мария писала сестре: «… Сейчас у меня живет акушерка, но, кажется, я еще не собираюсь рожать, подожду еще»[602]. В феврале 1904 года находящаяся в Веве[603] Татьяна отметила: «Я начала уже чувствовать движение. Мне около 31/2 месяцев»[604]. В марте младшая Саша пометила в дневнике: «2 марта. Маша пока здорова. Но хотя есть уже семь месяцев, она так же, как и мы, старается думать, что будет хуже. Папа мне на днях сказал, что всегда во всем надо ждать худшего»; «7 марта. Маша в том же неопределенном положении. Схватки реже, движение еще есть. Дай Бог, чтобы она доносила»[605]. 1 мая Толстой писал старшей дочери: «Маша пишет, что встала и ходит понемногу, и ребенок жив, и срок уже прошел. Жду каждый час известия»[606].
Но вновь все оборвалось. 7 мая того же года Л. Н. Толстой написал П. А. Буланже: «Маша бедная опять доносила мертвого ребенка и теперь ждет безрадостных родов и страдает…»[607]. Дочери он писал в этот день: «Не перестаю думать о тебе, милая, близкая моему сердцу Маша. И очень жаль тебя. По тому, как мне тяжело – я все время надеялся, – понимаю, как тебе в тысячу раз тяжелее. Нельзя не надеяться, чувствуя в себе жизнь другого существа»[608]. 12 мая написал в поддержку дочери: «Держись за главную державу – за свое отношение к Богу, и всё снесешь»[609]. Мария родила мертвого мальчика. 18 мая 1904 года Татьяна Львовна – мертвую дочь.
«Милая, бедная Танечка, – 21 мая писал Л. Н. Толстой дочери. – Всякий раз, как вспомню о тебе, больно сожмется сердце. Если я, сам того не замечая, надеялся на хороший исход, то как же ты должна была надеяться, не могла не надеяться, и как теперь должно быть больно. Утешение в тебе самой, и никто не может тебе дать его; одно, что мне хочется сказать тебе, это то, чтобы ты не забывала, что, кроме возможности и желания твоего быть матерью, ты уже несомненно человек со всеми запросами, борьбою, радостью и всегдашним приближением к хорошему, которые свойственны всякому человеку, да еще и очень хороший человек, кот[орый] и жил всегда человеческой жизнью, и можешь жить хорошо. – Только это могу сказать тебе, п[отому] ч[то] это дум[ал] о тебе, кроме того, что я, кажется, писал тебе о том, что зарождение в мир нового живого существа есть дело не наше и что мать, носящая ребенка, всегда впадает в заблуждение, что она производит человека на свет. Она даже не орудие, а только сопутствующее обстоятельство. Так что рождение и нерождение вне нашей власти и потому должно быть вне нашего горя. Тебе не суждено быть этим сопутств[ующим] обстоятельством. Но от этого ты не только не меньше, но еще больше человек. 〈…〉 Прощай, милочка, целую тебя очень нежно и глажу по голове. Л. Т.»[610].
10 июня Мария собралась с силами и написала в Алупку брату Льву о постигшем ее семью горе: «Да, очень грустно нам это, и этот раз грустнее всех раз, потому что уж очень близко было осуществление наших надежд. Говорят, мальчик мой был очень большой, крупный, прекрасно развитой ребенок, фунтов 12 весу, с полными ручками и ножками, – только бы ему вовремя родиться, а он вместо рождения умер, и я сверх срока этот раз носила его. До сих пор все еще не могу освоиться с тем, что его нет и не будет, и не могу ничем уцепиться за жизнь, так все кажется без него бессмысленно. Но надо выбираться из этого состояния и, напротив, найти не могущую оборваться зацепку к жизни. Коля очень измучился за все это время и за время моих ужасных родов и операции, и мне хочется, чтобы теперь ему было полегче жить, потому еще больше стараюсь 〈забыть?〉 прошлое»[611].
Она писала эти строки, вглядываясь в своего малыша и переживая чувства матери.
23 июня Татьяна нашла в себе силы зафиксировать в дневнике события последних трех месяцев: «Приехали на Страстной[612] в Москву, пробыли два дня. Поехали в Ясную, где Миша пробыл с неделю, а я с месяц. Болела кишками, и, приехавши в Кочеты, я 18 мая родила мертвую девочку семи месяцев. Маша за неделю родила мертвого мальчика, вполне доношенного. Орловский доктор, исследовавши мою плаценту, нашел эндометрит»[613].
Но вновь Татьяна справилась с собой, каким-то внутренним спокойствием проникнуто ее декабрьское письмо брату Льву из Ниццы: «Вот где мы устроились. Солнце, розы, пение итальянцев, море, кокотки, пальмы, автомобили, великолепные лавки – одним словом, Вавилон! Мы стараемся пользоваться только тем, что Бог дает, а не тем, что люди производят, и до сих пор нам это удается. Живем так же невинно и тихо, как в Кочетах. В Монте-Карло не ездили, и пока туда не тянет. Читаем о том, что делается в России, но здесь все так необыкновенно робки и легальны, что после Швейцарии мы точно попали в редакцию „Московских ведомостей“. Это не мешает тому, что всякий разврат и всякое мошенничество здесь развито до утонченности. Да это обыкновенно так и бывает. Лева Иславин[614], который здесь консулом, говорит, что к нему приходит такой народ, которого иногда приходится спускать с лестницы. „Письмовником“[615] еще не занималась, да, пожалуй, не дойдут до него руки, так как другие на очереди. Так хорошо на дворе, что трудно засесть за письменный стол»[616].
А в следующем году все началось сначала. 6 мая 1905 года Татьяна писала: «Берегу создающегося во мне ребенка и, хотя имею мало надежды на то, чтобы родился живым, не могу не беречь его, пока это в моих руках. Говорю, что имею мало надежды, но это рассудочно, так как здоровье мое не лучше, а
