Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

Но нет, говорю вам: разве это не ужасно и разве можно не огорчаться? Шесть лет, шесть лучших лет моей жизни я работаю, как каторжник; не вижу никого, ничем не пользуюсь в жизни! Через шесть лет я создаю хорошую вещь и еще смеют говорить, что мне помогали! Награда за такие труды обращается в ужасную клевету!!!

Я говорю это, сидя на медвежьей шкуре, опустив руки, говорю искренно и в то же время рисуюсь. Мама понимает меня буквально, и от этого я прихожу в отчаяние.

Вот вам мама. Предположите, что почетную медаль дали X… Конечно, я кричу, что это недостойно, позорно, я возмущена, я в ярости и т. д. Мама: «Да нет же, нет, не волнуйся так. Господи, да она не получила награды! Это неправда! А если ей ее и дали, то только нарочно: все знают, что ты придешь в бешенство. Это сделано нарочно, а ты даешь провести себя, как дурочка! Полно же!»

Это не преувеличено, это только преждевременно: дайте только X. получить почетную медаль, и вы увидите, что она скажет все это.

Другой пример. Жалкий роман Y***, который теперь в моде, выдерживает несколько изданий. Разумеется, я негодую: так вот пища большинства, вот что любит толпа! O tempora! О mores! Я готова побиться об заклад, что мама начнет ту же тираду, как в предыдущем случае! Это случалось уже не раз. Она боится, что я сломаюсь, что я умру от малейшего толчка, и в своей наивности хочет предохранить меня такими средствами, от которых у меня может сделаться горячка.

Приходит X., Y. или Z: и говорит — знаете, бал у Ларошфуко был великолепен.

Я делаюсь мрачной.

Мама это видит и через пять минут рассказывает при мне что-нибудь, что должно разочаровать меня относительно этого бала; еще хорошо если она не начнет уверять меня, что бала совсем не было.

Постоянно ребяческие выдумки и уловки, а я бешусь, что могут считать меня такой легковерной.

Вторник, 20 мая. В десять часов была в Салоне с Г. Он говорит, что моя картина так хороша, что мне наверно помогали.

Это ужасно!

Он осмеливается также сказать, что Бастьен никогда не умел сделать картины, что он пишет портреты, что его картины — те же портреты, что он не может писать нагого тела.

Оттуда мы отправились к Роберу-Флери. Я с волнением рассказываю ему, что меня обвиняют в том, что я не сама написала мою картину.

Он об этом не слышал; он говорит, что в jury об этом не было и речи и что если бы подняли об этом вопрос, он бы заступился. Он думает, что мы гораздо более взволнованы, чем на самом деле, и мы уводим его завтракать к нам, чтобы он успокоил и утешил нас. — Как можно так волноваться из-за всего? Такую грязь нужно отшвыривать ногами.

— Я бы желал, чтобы при мне сказали такую вещь в jury, восклицал он, — я бы тогда показал им! Если бы кто-нибудь осмелился сказать это, я бы уничтожил его тут-же, на месте!

— О, благодарю вас.

— Нет, здесь дело совсем не в дружбе, тут дело в истине, которая мне известна лучше, чем кому-либо.

Он еще повторяет нам эти вещи, говорит, что я имею шансы получить медаль, ибо никогда нельзя знать заранее; кажется, у меня далее много шансов на это.

Суббота, 24 мая. Жарко, и я устала, France Illustrée просит позволения воспроизвести мою картину. О том же просит какой-то Лекард. Я подписываю и подписываю: воспроизводите!

Думаю, что медали достанутся картинам, которые хуже моей! это очевидно. О! я совершенно спокойна: настоящий талант выбьется во что бы то ни стало; но это будет запаздыванием и это скучно. Я предпочитаю не рассчитывать на это. Отзыв мне обещали наверно; медаль еще сомнительна, но это будет несправедливо!

Вторник, 27 мая. Кончено. Я ничего не получила. Но это ужасно, досадно; я надеялась до сегодняшнего утра. И если бы вы знали за какие вещи назначены медали!!!

Но почему это не приводит меня в отчаяние? Я очень удивляюсь Если моя картина хороша, почему я не получаю награды?

Скажут, что это каверзы…

Все равно, если это хорошо, как же случилось, что картина не получила награды? Я не хочу прикидываться благородною наивностью, которая не подозревает, что существуют интриги; но мне кажется, что за хорошую вещь…

Так значит это вещь плохая? Нет.

У меня есть глаза даже для самой себя… и потом отзывы других! А сорок журналов!

Четверг, 29 мая. Благодаря лихорадке, продолжавшейся всю ночь, я нахожусь сегодня в состоянии какого-то бешеного раздражения, в состоянии, от которого хоть с ума сойти. Все это, разумеется, не из-за медали, а из-за бессонной ночи.

К чему влачить это жалкое существование? Смерть даст по крайней мере возможность узнать, что такое представляет из себя эта пресловутая «будущая жизнь».

Пятница, 30 мая. Я нахожу, что с моей стороны очень глупо не заняться единственной вещью, стоящей того, единственной вещью, дающей счастье, заставляющей забывать все горести — любовью; да, любовью — само собой разумеется.

Два любящих существа представляются друг другу абсолютно совершенными в физическом и в нравственном отношении, особенно в нравственном. Человек, любящий вас, делается справедлив, добр, великодушен и готов с полнейшей простотой совершать самые геройские подвиги.

Двум любящим существам вся вселенная представляется чем-то чудесным и совершенным, словом тем, чем представляли ее себе такие философы, как Аристотель и я! Вот в чем, по-моему, заключается великая притягательная сила любви.

При родственных отношениях, в дружбе, в свете — везде проглядывает так или иначе какой-нибудь уголок свойственной людям грязи: там промелькнет своекорыстие, там глупость, там зависть, низость, несправедливость, подлость. Да и потом лучший друг имеет свои, никому не доступные мысли, и, как говорит Мопассан, человек всегда один, потому что он не может проникнуть в сокровенные мысли своего лучшего друга, стоящего прямо против него, глядящего ему в глаза и изливающего перед ним свою душу.

Ну, а любовь совершает чудо слияния двух душ… Правда, любовь открывает простор иллюзиям; но что за беда. То, что представляется существующим, существует! Это уж я вам говорю! Любовь дает возможность представить себе мир таким, каким бы он должен был быть…

Суббота, 31 мая. В. приходит сообщить мне, что мне не дали медали за то, что я наделала столько шуму из-за прошлогоднего «отзыва» и громогласно называла jury — идиотским. Это правда, что я так говорила.

Моя живопись может быть недостаточно широка и свободна, по ведь иначе — Митинг был бы настоящим chef-d’oeuvr’ом. А разве для какой-нибудь маленькой третей медали нужны chef-d’oeuvr’ы? Гравюра Бода появилась вместе с заметкой, в которой говорится, что публика возмущается тем, что меня обошли медалью. Моя живопись — суха? Но ведь это же говорят и про Бастьена.