Эмма Герштейн - Мемуары

Я не могу сейчас считать свое положение стабильным и игнорировать факт пересмотра, чтобы жить, как раньше жил. Да это и невозможно, ибо ушли почти все мои близкие и приятные люди и на меня навалилось одиночество, вдобавок.

Мама уже наверно, получила мои письма, скоро напишу ей еще, но не знаю, где она сейчас — в Москве.[172] Если да, поцелуйте ее от меня.

Целую Вас и прошу не сердиться на меня, ибо я не виноват — L

<23 декабря 55 г> Дорогая Эмма

поздравляю Вас с новым годом и желаю, чтобы Ваша книга, от которой Вы отвлеклись по моей вине, была благополучно закончена и напечатана.[173] На днях я оправил Вам очень нервное письмо, [174] ибо был под впечатлением непереносимой животной боли, а теперь она несколько уменьшилась, и я стал оптимистичнее. Бытие (живота) определяет сознание (мое). Каждый вечер, окончив дневные дела и имея 1 / 2 часа свободных перед сном, я с благодарностью вспоминаю Вас, т. к. вынимаю контурную карту и счастлив, что не надо копировать сетку, как я делал раньше. Карт Китая хватило в обрез, а всей Азии осталось, но, они весьма пригодились. Короче говоря, получается исторический атлас. Этого не было бы, если бы Вы не прислали мне карты. А об чем Ваша книга? О Лермонтове? Интересуюсь.

Целую Ваши ручки и Вас, дорогая, надеюсь в течение января (уже перенес надежды на сей холодный месяц) получить от Вас короткое, радостное письмо.

Кажется, пора, хотя уже давно пора.

Искренне Ваш — Leon

P. S. Прилагаю письмо маме,[175] надеясь, что она в Москве. Почему-то мне кажется, что она там, но, полагаю, сие письмо ее не минует ни в коем случае.

суббота 24. XII. 55

Дорогая, милая мамочка

Поздравляю тебя с наступающим новым годом и желаю всего лучшего, а именно: переводить китайскую лирику, пользуясь консультациями толкового востоковеда, напр. меня.

У нас ударили морозы, сегодня — 42°. Работяги на работу не пошли и отдыхают. Ветер режет лицо, снег стал звонкий и очень крепкий. Надо сказать, климат здесь препаскудный. В Кемеровс­кой области гораздо лучше.

В моем существовании заметных перемен и событий нет; день складывается из несения работы, куда входит топка печки с выносом золы и приносом угля (это наиболее приятная часть), затем выполнение прямых обязанностей, что тоже отнюдь не неприятно, поглощение обеда, принятие лекарств, и иногда удается часок почитать книгу. Как видишь, пока все относительно благополучно, если не считать морального состояния, но на него не принято обращать внимание. Стало одиноко и пусто вокруг; много знакомых уехало, многие сидят на чемоданах и нервничают. Я, хоть сижу на табуретке, невольно заражаюсь общей нервозностью, и поэтому мне стало труднее размышлять о хуннах, уйгурах и Ань-Лушане.[176] На последние 3 письма я не получил от тебя ответа, но я не волнуюсь, а думаю, что никакой сверхъестественной причины тут нет, а просто ты чем-то отвлеклась и не ответила.

Письмо это к новому году опоздает, ибо сегодня меня отвлекли занятия и дела и почта уже ушла. Теперь до понедельника, т. е. 26.XII, а марок для авиа нету. Уж ты не сердись, я не нарочно…

Вчера я был в кино, смотрел немецкую картину. Куда им до наших! Сейчас самые милые — это наши картины, комедии, да еще неплохие французские, они со вкусом. А немцы видно никогда не научатся искусству и будут делать только пуговицы и машинки для заточки карандашей. На большее они не способны.

Мороз все держится, я усиленно топлю печку и пока сижу около нее без бушлата, что является достижением.

Сейчас отправлю письмо на Москву, т. к. думаю, что ты там.

Целую тебя, милая мамочка — L»

8.1.56 г.

Дорогая Эмма

спасибо Вам за поздравительную открытку, но письма я пока еще не получил, хотя сам написал 2. Не могу не заметить, что Ваше последнее письмо произвело на меня впечатление более сильное чем вы могли себе представить[177]. Просто обухом по лбу. Я имею в виду Ваш вопрос по существу. Да неужели это до сих пор неизвестно маме? Чем это можно объяснить, кроме абсолютного невнимания? Впрочем, лирическую сторону этой проблемы я уже переболел: она стоила мне остатков здоровья. Больше возвращаться к этой теме не стоит. Жизнь моя течет без перемен, и я уже перестал ожидать перемену в скором будущем. Работаю сейчас круглый день и устаю, так что заниматься не могу. Но работа в тепле и жизни не угрожает. Весной, очевидно, лягу на операцию, а там будет видно. Посылка из Уфы пропала, но Ваше сало еще есть и очень меня поддерживает. Желаю Вам в новом году творческих и жизненных успехов.

Целую Ваши ручки — L

10.1.56 г.

Дорогая Эмма

вот спасибо за толковое письмо[178]. Очень оно мне понравилось, хотя новая задержка пересмотра[179] сулит мне опять больничную койку. Дело в том, что я сейчас тянусь из последних сил и лечь в больницу пока не соглашаюсь сам, ибо если лягу — то развалюсь вплоть до нескорой поправки. Задержка будет не менее 2-х месяцев, а там еще столько же в Верх. Суде; значит, это до весны. Столько я на ногах не вытяну. Но, по-видимому, ничем ускорить нельзя и следует с этим примириться. Такой подход весьма поднимает мое настроение, создается огромная жажда к продолжению и усовершенствованию диссертации и, с помощью присланных Вами книг, можно еще многое сделать. Сейчас мешают боль и непрекращающийся завал работы. Правда, роптать на это нельзя, ибо лучшей работы для меня здесь не бывает.

Подробности Вашей жизни меня очень заинтересовали, особенно касательно Мих<аила> Илл<арионовича>. Не надумает ли он прислать мне оттисков или открытку, чтобы я мог ему ответить. Я очень хотел бы задать ему несколько вопросов по скифам, ибо область охвата моей темы территориально расширяется. Встало много новых проблем, но материала нет и я пока мажу этюды вместо основного полотна. Отзыв Ник. Иос. Будет для меня решающим, и я жду его с трепетом. Как много пробелов в моих знаниях о Дальнем Востоке! Очень хороши книги Окладникова. Умница он. Вот кого бы мне редактором.

Огорчаюсь по поводу Серунчика. Мы знали, что у него легкая форма эротомании, но полагали, что это пройдет, а вместо этого получилось ухудшение. Но его надо жалеть и прощать. Он очень бедный и по существу хороший, хотя может вызвать в собеседнике резкое, кратковременное раздражение, которое не нужно принимать всерьез. За маму я почему-то спокоен, т. е. убежден, что все с аппендицитом окончится благополучно. За нее я волновался только раз — осенью 51 г. и тогда основания оказались — я на расстоянии почувствовал ее болезнь сердца.[180]