Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

рассудочность заменяет воображение, и перо протоколиста – кисть художника; особенно там, где дело идет об изображении быта и жанровых сцен. Язык для того времени – верх чистоты и совершенства; но и язык Радищева, которого я читала, пожалуй, с большим удовольствием и, во всяком случае, с большей симпатией к автору, – литературное открытие для того времени (особенно в начальных главах «Путешествия»), пожалуй даже большее, чем у Карамзина; у Радищева, например, заметна попытка менять язык сообразно с характером того лица, от имени которого он говорит; это – своего рода стилизация, хотя Радищев часто не выдерживает ее, сбивается с тона, впадает в старину; но у него попадаются зато очень сильные и меткие выражения, яркие фразы и обороты; язык Карамзина – везде ровен, плавен, неизменно медлителен, изящен без силы и яркости; Радищев – человек темперамента и сильного искреннего чувства, Карамзин – в меру чувствительный (и то по обязанности) резонер. Радищев близок мне и симпатичен, Карамзин – чужд, как те молодые студенты-кадеты нашего недавнего политического прошлого, чистенькие, воспитанные, корректные, неглупые, в которых из каждого слова и движения выглядывает уже будущий государственный чиновник, деятель бюрократии; они молоды только по цвету лица и отсутствию усов, но настоящая прелесть молодости, ее пыл, ее ошибки и промахи – в них отсутствуют. Вот Чацкий, например. Сколько он наговорил и наделал нелепостей, сколько проявил некорректности, невежества и просто-таки светской невоспитанности, несмотря на всю свою эту самую светскую воспитанность, ибо не мог же он, питомец известного общественного круга, не знать условий, требований и понятий этого круга. А чего не простит ему такой же точно светский человек, только отмеченный печатью ума, просвещенья и духовного благородства, за этот пыл и отвагу молодого сокола, совершающего свой первый полет во мгле и грозном тумане сгустившихся, насыщенных градом облаков! Чацкий – это натура гения, творческий размах которого неизвестно на что направится, может быть, даже – и это вернее всего – ни на что, кроме словесной борьбы, благодаря условиям действительности, в которые он поставлен судьбой; и тем не менее этот гений присутствует в каждом его слове, в каждом движении его души. Несомненно, и живой Пушкин во всей плоти и крови говорил и делал массу таких же, и даже еще больше, невежеств и невоспитанностей, сознательных и умышленных, наряду с неумышленными; зато Карамзин, конечно, никогда уж не был в них грешен; его спокойная, методическая натура ученого по призванию (отнюдь не художника, меняющегося и изменяющегося каждый день до самой смерти) обнаружилась рано и показала его уже совсем сложившимся и завершенным в пору путешествия, т. е. в очень раннюю пору его жизни.

10/V. Исторические судьбы разных кончивших свою жизнь народов и государств дали нам возможность более или менее верно установить законы смены социальных и политических форм в любом государстве, так что с возникновением какого-нибудь совсем нового государства с определенной политической формой мы могли бы a priori начертать до известной степени его будущую судьбу, с неизбежными, конечно, оговорками; но и они были бы только следствием нашего знания вышеназванных законов. Так, например, мы можем уже сейчас указать несколько путей, по которым может и должно пойти дальнейшее политическое развитие или политическая смерть России как государства; но по какому из них она пойдет – будет зависеть от совокупности тех или иных условий, которые явятся как бы в качестве causae efficientes58 логического закона причинности. Не так обстоит дело с литературой. Может быть, виной тому мое полное невежество в отношении к истории литератур других народов, но я никак не могу себе представить, в какие формы может вылиться дальнейшая история русской литературы, если эта последняя будет продолжать существовать, да мне кажется, что и никто из историков литературы не сможет определить этих возможных путей и для нее, и для других литератур современных нам народов. И это потому, что в истории литературы нет никакой причинно-следственной связи, иначе говоря – не действует и той тени закона причинности, какая присуща историческому процессу. Если Россия погибнет, то, понятно, с ней вместе погибнет и русская литература, но я не могу и не хочу этому верить; народ наш не так слаб и ничтожен (вопреки теперешнему мнению многих на его счет), чтобы не перенести этой очень тяжелой, очень опасной, но все же не непременно смертоносной болезни. Он переживет ее, как переживал и многие другие до этих пор, и, хотя, может быть, медленнее, чем прежде, выйдет из нее освеженным и обновленным как телом, так и душой. Быть может, современная еврейская идея социализма и интернационализма претворится им в русскую идею братства народов, которая вновь подымет и очистит его душу, временно загрязненную общей разнузданностью низменных страстей, возбудив ее для великих подвигов в разных областях жизни и духа; быть может, еще что-нибудь, – только он не погибнет, я в это твердо верю. Но в какой литературной форме явится тот крупный талант или целый ряд их, который явится через десяток-другой лет, а может быть и позже, подобрать и совокупить воедино все крупицы литературных исканий и попыток, разбросанных представителями нашего недавнего литературного прошлого: Соллогубами [так!], Бальмонтами, Потемкиными, Ремезовыми [так!], Белыми, Блоками и tutti quanti? Будет ли он символистом? Россия еще не знала настоящего крупного символизма. Или мистиком? Или эти искания не найдут своего завершителя и так и останутся только в крупицах? А в какой литературной форме отразится наш современный быт, наша революционная действительность? В форме чистого реализма, усовершенствованного лишь новыми красками языка, добытыми Горьким, Андреевым и др. современными нам стилистами. Но ведь это будет реализм и реализм. Неужели же он – самая совершенная художественная форма и на нем должно остановиться всякое литературное развитие? Есть еще одна возможность. На смену теперешнему материалистическому мировоззрению и общественному настроению, – т. к. социализм нашей действительности – самое материалистическое из всех политических учений, – можно ожидать в виде реакции сильнейшего идеализма, религиозных исканий, религиозно-метафизической философии, и он может найти себе отражение в форме литературного романтизма, героического, исторического и философского; нечто вроде романтизма В. Гюго.

Доживу ли я только до разрешения этого вопроса.

31/V. Я заплакала, читая сегодня воззвание Брусилова к офицерам59. Впервые за три года раздались в Советской России слова любви к родине, слова, призывающие к миру и прощению, и не может быть, чтобы хотя часть тех, к кому они обращены, не отозвалась на них…

4/VI. Какое наслаждение может доставлять мужчине общение с умом такой женщины, какой была гр. Анна Потоцкая,