Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 - Александр Ильич Клибанов
В тему об «исторических сроках», о персоналиях, наиболее полно выразивших, каждый в свой срок, доминанту исторического развития и ставших верховными «исполнителями сроков», – я только вхожу. Прежде чем продолжить изложение и в ущерб его логической последовательности, скажу: разделяю, понимаю, чту боль людей за поруганную честь родины, за погубленные режимом жизни – им «несть числа», за попранную веру и покалеченные души, за все постыдное и постылое. Те, к кому обращен вопрос, ведают ли,что творят, – жертвы времени, учившего ненависти, и вместе его психологические пленники. Выдавливать из себя раба, значит также осознать и преодолеть в себе бездушную агрессивность во всех ее ипостасях, во всех личинах. Примером предостерегающим и наиближайшим служит Сталин – ловчайший оборотень в политической истории XX века.
Но продолжим тему об исторических сроках и их наиболее адекватных олицетворениях. Я привлекаю свидетельства, суждения, оценки моих старших и младших современников. Критерий отбора – люди свободной мысли, безупречной искренности, щедро наделенные умом и талантом, высокоэрудированные, раз и навсегда присягнувшие совести люди. Вас ожидает обилие выдержек, не обессудьте, в них то, чего сам я не знаю, а о том, что знаю, пусть лучше скажут те, кто скажет лучше. Комментарии к цитируемым текстам в меру их необходимости остаются за мной.
Статья Григория Померанца «Опыт философии солидарности» (опубликована в журнале «Вопросы философии» в 1991 г. № 3)367. Автор статьи философ, культуролог, эссеист. Прошел долгим тернистым путем диссидента (со второй половины 50‐х годов?), включая тюрьмы и т. п. Итак: «…Когда начинаются расстрелы, трудно остановиться. Просыпается палачество, и на первое место в государстве выходят палачи. Этим утопия уже только предлог. Счастье (как говорил Сталин) – иметь врага, уничтожить его и выпить бутылочку хорошего вина…
Первые русские революционеры-утописты были романтиками, вроде Каляева. Их жертвы оказались бесплодными. И тогда произошла рокировка. Нечаевы (которых сперва отвергли) выходят на первый план. Это революция без романтики, без нравственных сомнений, – революция как решение технических проблем. Ленин решает вопрос о троне, как шахматную задачу. Нравственно то, что полезно революции. Это честно. Потеряв способность быть полезным революции, Ленин просил, чтобы ему дали яду. На этой почве вырос Сталин – завершитель и извратитель утопии и империи368».
«Опыт философской солидарности», как назвал свою статью автор, представляется мне опытом удачным и перспективным. Соответственно моей конкретной задаче я предлагаю вниманию те извлечения из статьи Г. Померанца, в которых содержится характеристика Ленина: «Откуда же взялся Ленин? В какой мере он вырос из Маркса и в какой – из русской жизни? Я думаю, что эмоционально, как революционный темперамент он целиком принадлежит России. И именно русский революционный темперамент заставил его избрать Маркса и переакцентировать Маркса».
В наращении информационного фонда – в данном случае опыта характеристик Ленина – приведу еще несколько строчек из статьи Померанца: 1) «Нельзя отказать Ленину в политической гениальности. Он правильно оценил возможность превратить войну империалистическую в войну гражданскую». 2) «…Маркс (а он скорее мыслитель, чем политик) сохраняет некоторое значение в современных процессах, а Ленин (великий политик) целиком принадлежит кончающемуся ХX веку». А теперь от умозаключений о революции и о Ленине – к самой революции, ее людям, событиям, ее голосам, к ее половодью и ее воздуху. Этим возвращением в действительность далекого уже прошлого мы обязаны ясновидению Пастернака. В 1957 году он писал: «Прошло сорок лет. Из такой дали и давности уже не доносятся голоса из толп, днем и ночью совещавшихся на летних площадях под открытым небом, как на древнем вече. Но я и на таком расстоянии продолжаю видеть эти собрания, как беззвучные зрелища или как замершие живые картины. Множества встрепенувшихся и насторожившихся душ останавливали друг друга, стекались, толпились, и, как в старину сказали бы, «соборне» думали вслух. Люди из народа отводили душу и беседовали о самом важном, о том, как и для чего жить и какими способами устроить единственно мыслимое и достойное существование.
Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года в промежутке между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысячеверстным вдохновением и казался личностью с именем, казался ясновидящим и одушевленным.
Люди, соприродные четырем стихиям – воздуху, огню, воде, земле – люди как пятая стихия и, как стихии, непререкаемая. И вырастающий из них Ленин, с ними слитый, их в себе сосредоточивший и потому возвышающийся над ними: «Ленин был душой и совестью такой редчайшей достопримечательности, лицом и голосом великой русской бури, единственной и необычайной. Он с горячностью гения, не колеблясь, взял на себя ответственность за кровь и ломку, каких не видел мир, он не побоялся кликнуть клич к народу, воззвать к самым затаенным и заветным его чаяниям, он дозволил морю разбушеваться, ураган пронесся с его благословения»369. Так писал Пастернак в год зарубежной публикации романа «Доктор Живаго»370.
3 марта 1959 года Пастернак оставил запись в книге отзывов посетителей мастерской Гудиашвили. Она оканчивалась стихами, приводившимися в публикации без последней строфы:
Воспоминание о полувеке
Пронесшейся грозой уходит вспять.
Столетье вышло из его опеки,
Пора дорогу будущему дать.
Не потрясенья и перевороты
Для новых жизней очищают путь,
А вдохновенье, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
Выше были приведены «Воспоминания о полувеке» – о революции, о Ленине. Написал их Пастернак менее чем за два года до стихотворения, посвященного Гудиашвили. Как соотносятся эти стихи с «воспоминаниями о полувеке»? Последние ретроспективны, а стихотворение обращено к перспективе: «Пора дорогу будущему дать». Я не вхожу в рассмотрение идейной эволюции Пастернака. Уроки полувека, уроки Октября и последующего времени, столь жестоко преломившиеся в
